Русский телеграф. Краткая история арестантского искусства перестукиваться

Изобретение братьев Бестужевых

Откуда взялась азбука для перестукивания

Начало 1826 года. В Петропавловской крепости ожидают суда декабристы. Среди них — четверо братьев Бестужевых: в соседних — №14 и №15 соответственно — камерах Алексеевского равелина сидят Михаил и Николай, в №9 — Петр, Александр из-за нехватки места отправлен в каземат №1 Никольской куртины.

Михаил и Николай поначалу обмениваются через стену принятыми в армии барабанными сигналами: «поход» как приветствие и «отбой» в знак конца связи. Попытки передать более сложные сообщения долго не приводят к успеху. Михаил Бестужев старательно выстукивает каждую букву — число ударов соответствует ее порядковому номеру в алфавите. В своих воспоминаниях он рассказывал:

«Каждые сумерки я употреблял на стучание в стену ногтями азбуки по порядку букв, но брат меня не понимал. Он отвечал каким-то продолжительным стуком по длине стены, останавливаясь постоянно на одном и том же месте. В свою очередь, я тут вовсе ничего не мог понять <…> А между тем дни за днями тянулись бесконечною канителью; мое сумеречное стучание азбуки сопровождалось тем же непонятным ответом брата, и я приходил в отчаяние <…> Соображая затруднения изъясняться посредством такой азбуки, где, например, буква “я” должна стучаться 32 раза, я вскочил из своего заветного угла и менее, нежели в полчаса, составил другую азбуку, совершенно на новых основаниях».

Представив алфавит в виде двойной таблицы (гласные и согласные отдельно), Бестужев создал код, в котором каждая буква задавалась как адрес ячейки — по номеру строчки и столбца. Впрочем, простым в использовании шифр не был. Помня, что Николай служил во флоте, Михаил использовал знакомый брату сдвоенный удар — как у корабельного колокола, а «согласные буквы были явственно разделены от гласных особенным стуком»:

«Так, например: в утреннем нашем приветствии: здорово, я стучал тройку скоро и потом двойку, как бьют на корабле две склянки (… || .), и это будет означать букву “з”. Потом двойку, двойку и один раз (|| . || . |), это буква “д”. Потом четыре раздельных звуков (. . . .), т. е. букву “о”. Потом на конце, расслышав явственно “в” и “о”, пропустив средний слог, мне не трудно будет догадаться, что это слово зд-оро-во».

Шифровальную таблицу Михаил Бестужев, согласно его воспоминаниям, начертил обгорелым концом выпавшего из веника прута на странице примечаний к 9 тому «Истории» Карамзина; передачу книг арестованным декабристам организовала влюбленная в одного из них «перезрелая дева, дочь плац-майора Подушкина». Что касается прутика, то позже Бестужев на свидании «в присутствии коменданта Сукина передал эту палочку одной из сестер, сказав ей тихо: prenez, c’est una langue».

Между тем брат Николай не понимал «стучания по новой моей методе», это приводило Михаила в отчаяние. «Как мог не истощиться запас моего терпения при таких неудачах, понять может только тот, кто, быв погребен заживо в могилу, хочет достучаться человеческого сочувствия, хотя стучась головою в стену своего гроба», — рассказывал он. Позже выяснилось, что Николай сверлил в кирпичной стене дырку и думал, будто Михаил со своей стороны делает то же самое и стуком показывает ему, где именно.

Контакт был установлен только весной, «кажется, на вербной неделе». «Слышу, брат отодвигает свою кровать от стены и что-то чертит по ней; я повторил азбуку пальцами. Слышу, брат записывает на стене. Слава богу! — он понял, в чем дело!» — вспоминал Михаил Бестужев. Православная пасха в 1826 году отмечалась 30 апреля, следовательно, вербная неделя пришлась на 17-23 числа.

Принято считать, что это и был первый успешный сеанс связи посредством перестукивания; создателем азбуки российских тюрем революционно-демократическая традиция уверенно называет Михаила Бестужева. Позже братья вместе сократили таблицу, выкинув «из согласных 10 букв, а из гласных четыре». «Впоследствии мы до того усовершенствовали нашу азбуку и так скоро и свободно говорили, что наш разговор немногим длиннее был изустного», — рассказывал Михаил. Однако Николай Бестужев признавался, что, освоив систему брата, он так и не сумел обучить ей соседа за стеной: «Я хотел переговорить с Рылеевым, но все мои попытки дать понятие о нашей азбуке Одоевскому, между нами сидевшему, были безуспешны».

Дмитрий Завалишин, содержавшийся в Алексеевском равелине одновременно с Бестужевыми, в своих «Записках декабриста» уточняет, что кодов для перестукивания было много:

«Трудно было толь­ко сначала понять основание азбуки или систему; но раз что сосед догадался, в чем дело, то разумение остального развивалось уже очень быстро. Чтобы избежать большого числа ударов, производились различные сочетания. Иное, например, значило два раздельных удара, иное — сплош­ные. Один удар означал букву А, два сплошные звук I и пр. Впрочем, системы были разнообразные, более или ме­нее удобные, но так как было много свободного времени, то они достигали своей цели».

Михаил Бестужев, сравнивая свое изобретение со «способами сообщения других наших соузников», упоминал о шифре, разработанном в Петропавловской крепости его братом Александром, критиком и начинающим писателем, который вскоре станет самым популярным беллетристом России:

«Азбука брата Александра, придуманная им для разговора с соседями, была составлена им тоже на основании — сократить, по возможности, бесконечное стучание букв. Тридцать букв он разделил на три десятка, каждому десятку предшествовал свой опознательный стук. Недостаток ее состоял именно в том, что гласные и согласные стучались одинаково медлительным стуком».

Недостаток то был или достоинство, но вариант Александра — одна таблица для гласных и согласных, а не две отдельные, как у Михаила — гораздо больше похож на ту азбуку, которая в 1870-х станет в Российской Империи тюремной лингва франка. Ниже вы убедитесь в этом сами.

Хлестаков учится стучать

Кто раскрыл жандармам арестантский секрет перестукивания

Летом 1826 года осужденных на каторжные работы братьев Михаила и Николая Бестужевых этапируют в Шлиссельбургскую крепость. Там отбывает бессрочное заключение сын английского театрального антрепренера Роман Михайлович Медокс.

В 1812-м году он под именем поручика Соковнина «написал себе инструкцию, будто бы данную <…> по высочайшему повелению правившим долж­ностью военного министра князем Горчаковым, с пре­доставлением власти действовать по совету командую­щего на Кавказской линии, не спрашивая разрешения по дальности расстояния» — и отправился собирать по южным губерниям деньги на «кавказско-горское ополчение». Скоро афера раскрылась, и молодого самозванца «для воздержания от подобных поступков» отправили в Петропавловку, а оттуда — в Шлиссельбург.

«Под конец моего 14-летнего заключения в Шлис­сельбургской крепости, вдруг, июля 1826 года, при­везли в оную многих новых арестантов, из коих Юшневский, Пестов, Пущин, Дивов, Николай и Михайло Бестужевы находились со мною в одном отде­лении. Двое первых были моими ближайшими соседями: Пестов с левой стороны, а Юшневский с правой. Сей последний особенно подружился со мною, выучил меня их азбуке — говорить сквозь стену, по­средством стука. Влача бесподвижную жизнь на по­стели, мы день и ночь занимались стеною и, по тогдашнему выражению, взаимно друг для друга составляли целый мир», — вспоминал авантюрист.

В 1826 году Медокса переводят в Петропавловку, где он знакомится с другими декабристами и годом позже подает Николаю I прошение о помиловании, а шефу жандармов Александру Бенкендорфу — ходатайство о приеме на службу. Его отпускают под надзор полиции.

В следующие несколько лет Медокс настойчиво ищет дружбы ссыльных декабристов в Вятке и Сибири, одновременно волочась за их женами, невестами и сестрами. Свои успехи агент фиксирует в дневнике под названием «Златый век моей жизни» и в донесениях на имя Бенкендорфа. К одному из них Медокс, жалуясь на «сильную борьбу чувств» и «невозможное отвращение от доносов», прилагает письмо Алексея Юшневского — своего старого товарища по Шлиссельбургу, обучившего его тюремной азбуке. Из полного недомолвок высокопарного текста можно сделать вывод, что на каторге действует нечто вроде масонской ложи — со строгой конспирацией и «степенями» посвящения.

Кроме того, в Иркутске Медокс завладевает ящиком с письмами из забайкальского Петровского Завода, где отбывают каторгу без права переписки Николай и Михаил Бестужевы и еще 69 декабристов; эти письма осужденные пытались переслать своим родным через местного купца Шевелева. Медокс представляет эту неотправленную корреспонденцию как доказательство сношений каторжан с европейской Россией — а значит, заговора.

Чтобы разоблачить несуществующую организацию, нужно ее создать. Медокс добивается перевода в Москву, выдает себя за эмиссара от сибиряков и затевает наивную провокацию с вручением «купона на звание члена тайного общества». Московские жандармы ему не верят. Он живет в гостинице «Лейпциг» на Кузнецком мосту и требует у генерал-губернатора Дмитрия Голицына 800 рублей на платье, объясняя, что действует «по высочайшему повелению вследствие государ­ственного тайного обстоятельства наиважнейшей важ­ности».

В 1833 году основанная на выдумках Медокса справка легла на стол Николаю I, но царя документ не убедил, он потребовал доказательств, и второе дело декабристов не получило хода. Тогда Роман Михайлович женился и бежал с деньгами и драгоценностями супруги, засыпая Бенкендорфа письмами с обещанием все же изобличить заговорщиков. Наконец, родственники жены сдали его полиции, когда он попросил денег на покрытие очередного карточного долга. Медокс вернулся в Шлиссельбург и вышел на свободу только в 1856-м, а через три года умер «от двукратного апопле­ксического удара».

Такова краткая биография человека, открывшего российским властям существование арестантской «стенной азбуки» — в одном из доносов 1831 года Медокс наглядно представил схему шифрования, причем она была «построена применительно к латинскому алфавиту и, стало быть, свидетельствует о существовании среди декабристов двух ключей: русского и французского».

Грамматика штукатурки

Как правильно перестукиваться

Ни в XIX, ни в XX веке Россия не знала недостатка в образованных людях за решеткой, поэтому быт царских тюрем в подробностях описан несколькими поколениями блестящих мемуаристов. Практика перестукивания — не исключение. «Медиазона» выбрала два больших отрывка из воспоминаний политзаключенных, ясность и лаконизм которых придают им характер прикладной инструкции.

Народник-поэт Сергей Синегуб, арестованный в 1873 году и позже осужденный на девять лет каторги, вспоминал:

«Однажды вечером я сидел за своим столиком и читал книгу. Только слышу: то-и-дело раздается настойчивый глухой стук; кто-то простучит известное число раз и приостановится на некоторое время, затем вновь постучит и опять остановится.

Я подумал, что это не спроста. Стал я считать число ударов: не выйдет ли буква в порядке алфавита? Первый ряд ударов, очевидно, ногой об пол, дал мне букву к, второй ряд — т, третий — о. Получилось слово “кто”. О! Какая благодать! Значит, можно разговаривать. Я отстукнул в ответ и стал выбивать свою фамилию. И мне было отстукнуто: “Значит понял, товарищ!”.

Тогда я стал отстукивать слово “кто”. Получил ответ: “Аронзон“. Великолепно! Слышу стук дальше. Получается фраза: “Разделили азбуку, шесть строк — пять букв”. Превосходно! Значит, живем! Я взял листик папиросной бумаги и получил:

1) а б в г д

2) е ж з и к

3) л м н о п

4) р с т у ф

5) х ц ч ш щ

6) ы э ю я

Первые удары означали строку, удары вслед за ними — букву в строчке. С неделю перестукивание шло с задержками и с заглядываниями в листик, затем оно шло все глаже и глаже, наизусть, с массой сокращений, что значительно облегчало разговор.

Перестукивание меня воскресило!».

Синегуб — как и братья Бестужевы почти за полвека до него — устанавливает первый контакт с соседом, выстукивая порядковые номера букв в алфавите: этот интуитивно понятный, но неудобный способ связи приходит в голову большинству новичков неволи.

Редактор выходившей в Женеве газеты «Работник» Николай Морозов, впервые арестованный после возвращения в Россию в 1875 году, пишет о том же: познакомившись посредством алфавитного стука с соседом по фамилии Кукушкин, он слышит в глубине стены «легкое чирикание, как стук древоточца» и догадывается, что «это мои товарищи переговариваются друг с другом обо мне посредством какой-то особо условленной азбуки». Морозов думает, что это морзянка («так как их удары никогда не превышали шести подряд, а большею частью были два, или три, или один с перерывом, как на телеграфическом аппарате на железнодорожных станциях»), но не решается спросить. Наконец, через неделю Кукушкин сам объясняет ему принцип шифрования:

«— Утомительно так стучать. Разделите азбуку без лишних букв на шесть строк по пяти букв в каждой. Стучите сначала номер строки, а потом букву в ней.

У меня не было ни бумаги, ни карандаша, и потому я нацарапал спичкой на том месте стены, где я обыкновенно стучал:

1) а, б, в, г, д

2) е, ж, з, и, к

3) л, м, н, о, п

4) р, с, т, у, ф

5) х, ц, ч, ш, щ

6) ы, ь, ю, я, й

Затем для практики я начал выстукивать пальцем своей правой руки по ладони левой самое любимое мною из стихотворений Некрасова:

Скучно без счастья и воли!

Жизнь бесконечно длинна.

Буря бы грянула, что ли,

Чаша с краями полна.

<…>

Весь день практиковался я в этой азбуке на своей ладони, сначала смотря на ее изображение на стене, а затем наизусть, ходя взад и вперед по камере. На следующий день я попробовал применить ее к делу и получил на свой стук ответы, из которых обнаружилось, что мой сосед выбрасывает краткое “й”, а также и мягкий знак, и потому последние три буквы у нас не совпадают. Но это было не существенно, и я тотчас же перешел на его сокращенный способ.

После каждого моего слова он делал один удар в знак того, что он его понял и что я могу переходить к другому слову. А иначе он делал несколько ударов, и я повторял ему прежнее слово.

Я был в полном восторге, что все понимаю, но мне хотелось научиться скорее стучать так же быстро, как и они, чтоб выходило вроде чирикания кузнечика.

Однако, раньше чем я мог достигнуть понимания их быстрого разговора, прошла еще новая неделя».

У истории о том, как Морозов научился перестукиваться, есть продолжение. В Швейцарии он подружился с Верой Фигнер и вез с собой в Россию ее письмо к «московским товарищам», которое успел проглотить перед задержанием на границе; оба входили в исполком «Народной воли» — организации, сделавшей ставку на индивидуальный террор и подготовившей покушение на Александра II. В конце 1884 года, отбывая уже второе — на этот раз пожизненное — заключение в Шлиссельбургской крепости, Морозов по привычке попытается установить связь с новым соседом из верхней камеры, раз за разом выстукивая: «Кто вы?». Спустя время в ответ доносится: «Я Вера».

Вот как напишет об этом сама Фигнер, осужденная в том же году на пожизненную каторгу:

«В Петропавловской крепости меня держали в полной изоляции, и, не имев никогда соседей, я поступила в Шлиссельбург, не умея стучать и не зная тюремной азбуки, изобретенной декабристом Бестужевым и с тех пор видоизмененной. Только в начале декабря после долгих бесплодных попыток мне удалось наконец распределить алфавит в 6 строк, по 5 букв в каждой, и я разобрала слова: “Я — Морозов. Кто вы?” — слова, которые по крайней мере в течение целого месяца выстукивал мой старый друг Морозов из камеры, находившейся по соседству внизу. Я долго не могла сообразить ни того, откуда несутся эти звуки, ни того, в какое место и чем я должна стучать. К тому же я думала, что стучит шпион. Наконец, схватив деревянную ложку, я изо всей силы простучала в кран водопровода: “Я — Вера” — и на первых порах этим ограничилась. Морозов понял…»

За перестукивание в Шлиссельбурге полагался карцер, вспоминала Фигнер: «Недаром борьба за стук — первая борьба, которую ведет узник с тюремщиками». Она вышла из крепости только в 1904-м, когда пожизненное заключение заменили ссылкой. Морозова амнистировали годом позже.

Все изобретать самостоятельно

Когда перестукивание в тюрьмах становится массовым

Николай Морозов утверждал, что политзаключенные 1870-х не знали ноу-хау Бестужевых и открыли перестукивание заново.

«Современный читатель, давно уже знающий, что во всех темницах политические заключенные перестукиваются друг с другом, едва ли поверит, что я, полгода действовавший со своими друзьями в Москве и почти полгода живший за границей, ничего и не подозревал об этом. А между тем это было так! Ведь это мы изобрели и ввели в практику перестукивание, хотя, может быть, оно употреблялось и до нас декабристами, петрашевцами и т. д. Но они не оставили традиции, и мы должны были все изобретать самостоятельно и вновь», — писал он.

Морозов датирует это открытие примерно 1874-м годом.

«В Петропавловской крепости стук уже практиковался почти целый год до моего ареста, хотя и своеобразным способом: там стены всех камер были обиты тогда толстым войлоком, чтобы узники в отчаянии не могли разбить себе головы о каменные стены, и стучать в них было невозможно. Но шаги узников были слышны даже через камеры, и заключенные сначала переговаривались там шагами, делая для “а” один шаг, для “б” два и так далее и останавливаясь на более долгий промежуток при переходе к новой букве», — рассказывал он, очевидно, с чужих слов. И ошибался. Арестованный весной 1874-го географ, путешественник и будущий теоретик анархии Петр Кропоткин, оказавшись в Трубецком бастионе Петропавловки, застал там оживленное перестукивание через стены:

«Со всех сторон я слышал легкий стук в стены. То переговаривались условным образом арестованные. Но так как я был новичком, то не мог разобраться в этом стуке, который, казалось, исходил из стен со всех сторон».

Так или иначе, с середины 1870-х перестукивание прочно вошло в обиход российской тюрьмы и сделалось повсеместным. «Азбука» перестает быть достоянием политических, теперь перестукиваются даже разжалованные унтер-офицеры. Народоволец Александр Прибылев, в 1883 году осужденный на 15 лет каторги, вспоминал, как в Петропавловке познакомился с сидевшим через стену «фейерверкером Ивановым». Услышав, что новый сосед арестован «за динамит», Иванов отстучал «что-то в роде: “эге-го!” — знаю, мол, вашего брата» и прекратил связь.

Другой показатель. Для мемуаристов, пишущих о тюрьме 1870-х, первый сеанс перестукивания — потрясение, почти мистический опыт: арестант открывает разумную жизнь в пространстве застенка, которое казалось необитаемым. «Такие сношения через стенку производят особенное впечатление: не видишь говорящего, не слышишь его голоса, не видишь даже его почерка, как в письме. Звуки, как в телеграфе, складываются в диалоги, остальное приходится дополнять воображением. Со временем приучаешься улавливать некоторые оттенки настроения стучащего, обманчивое воображение пытается создать произвольный образ, — образ непременно приятный, обвеянный сочувствием общего заключения и предполагаемого единомыслия», — рассуждал писатель Владимир Короленко.

В следующем десятилетии авторы записок о тюрьме уже не находят в перестукивании поэзии и не считают нужным подробно останавливаться на принципах азбуки и технике ударов. Таковы воспоминания арестованного в 1881-м и осужденного на пожизненную каторгу организатора дерзких побегов Михаила Фроленко: для него «стук» — будни, бытовая подробность, не нуждающаяся в объяснении.

Сравнение записок о 1870-х и 1880-х позволяет оценить не только рост арестанстких сетей связи, но и эволюцию режима: до убийства Александра II администрация тюрем пыталась остановить перестукивание угрозами, после — насилием. Для начала — отрывок из Сергея Синегуба:

«На первых порах перестукивание преследовалось нашими тюремщиками. Присяжные унтер-офицеры подкрадывались потихоньку к двери, бесшумно всовывали ключ в замок форточки и, внезапно открыв ее, что называется, накрывали увлекшегося своеобразной беседой узника. Вслед за тем докладывалось полковнику, который прибегал взбешенный, грозил разными репрессиями, карцером, отнятием прогулок, книг, свиданий <…> Но разве можно было замиравшему человеку отказаться от представившейся возможности жить?! И перестукивания продолжались».

Спустя неполных десять лет в «борьбе за стук», о которой говорила Фигнер, появится первая жертва.

Фроленко в записках о «Шлюшине» — политзаключенным нравилось исковерканное простонародное название Шлиссельбурга — рассказывает, как погиб один из главных обвиняемых на «процессе 193-х» Ипполит Мышкин, переведенный в крепость после попытки побега и голодовки на Карийской каторге.

«Надзиратель приходил к стучащим, особенно открыто, и начинал их донимать разными словами и угрозами разных наказаний, вплоть до розог, на что инструкция давала ему право <…> “Наказывай, но только отстань”, — говорил Мышкин не раз смотрителю; но тот уже изверился в силу карцеров, а к розгам не хватало духу еще прибегнуть, и он продолжал свою тактику. Наконец, произошла развязка. <…> Давали обед через оконце в дверях. Подошли к Мышкину, хотели уже всунуть ему миску с первым и тарелку со вторым, смотритель не утерпел и начал тут же выговаривать Мышкину за стук, стоя за дверью. Мышкин в ответ отталкивает от себя весь обед, и тот обливает смотрителя и унтеров. Снова скорый суд, снова парад и снова ружейная трескотня. Мышкина не стало».

Это произошло в феврале 1885 года.

Привет

Зачем читать старые книжки про тюрьму и что такое традиция

Спустя полвека, в 1937-м — и Николай Морозов, и Вера Фигнер, и Михаил Фроленко на тот момент еще живы — в Казани по делу о «подпольной террористической организации» в редакции газеты «Красная Татария» задерживают 33-летнюю журналистку Евгению Гинзбург. Оказавшись в подвале областного управления НКВД на Черном озере она обращает внимание на стук, доносящийся из соседней камеры. Вот что пишет Гинзбург в автобиографической повести «Крутой маршрут», которая остается одним из самых ярких свидетельств о Большом терроре:

«Постепенно мы установили одну закономерность: в те дни, когда наш сосед слева ходил “на оправку” раньше нас, — а это мы безошибочно определяли по шагам в коридоре, — в уборной, на полочке для мыла, по рассыпанному тонким слоем зубному порошку обязательно было выдавлено чем-то тоненьким, может быть, булавкой, — “Привет!”. И как только мы возвращались в камеру, сосед сейчас же выстукивал нам в стену что-то короткое, лаконичное и немедленно замолкал. <…> Так повторялось несколько раз, и наконец меня осенило.

— Привет! Он выстукивает привет! И пишет и выстукивает одно и то же слово. Теперь, когда мы знаем слово, мы ведь можем сообразить, как обозначаются входящие в него буквы.

<…>

Впоследствии, сидя в тюрьмах долгими месяцами и даже годами, я имела возможность наблюдать, до какой виртуозности доходит человеческая память, обостренная одиночеством <…> В этом явлении есть даже нечто загадочное. Во всяком случае, в тот день, после опознания выстуканного в стену привета, я была поражена той отчетливостью, с какой перед моим мысленным взором вдруг предстала страница книги, читанной примерно в двадцатилетнем возрасте. Это была страница из книги Веры Фигнер “Запечатленный труд”. На этой странице приводилась тюремная азбука.

Я взялась за виски и тоном сомнамбулы сказала <…>, сама поражаясь своим словам:

— Весь алфавит делится на пять рядов. В каждом — пять букв. Каждая буква обозначается двумя стуками — раздельными и частыми. Первые обозначают ряд, вторые — место буквы в данном ряду».

Примечание:

Азбуку для перестукивания часто называют “квадратом”, хотя в русском варианте это, скорее, прямоугольник 5 на 6, как на рисунке. Могут быть вариации и упрощения. Евгения Гинзбург описывает  “квадратный” вариант. Если вам доведется побывать в англоязычной тюрьме, там действительно квадрат 5 на 5.