В 1847 году в журнале «Современник» (который на тот момент был одним из главных образцов демократической печати в России) появилась повесть Д. В. Григоровича «Антон-горемыка». Заглавный герой старик Антон – беднейший из крестьян своей деревни, его семья дай бог имеет черствый каравай на ужин и очень дорожит единственной ценной собственностью – старенькой пегой лошадью. Своих детей у Антона и жены нет, но они воспитывают племянников, дочку и сына Антонова брата, забранного в рекруты.
Помещик, которому принадлежала деревня, умер, его наследники живут в столице и в хозяйственные дела не вникают, поэтому в вотчине безраздельно правит управляющий. Его коровы в три раза толще, чем у крепостных, его огороды обильны, пасеки исправны, и вообще он отлично чувствует себя в роли барина. Непьющий и работящий Антон некогда жил хорошо, но впал в немилость этого местного царька.
Дело в том, что Антон был грамотен, и когда односельчане решили пожаловаться на управляющего молодому барину, единственная в письме подпись, отличная от крестика, принадлежала ему. За это управляющий выделил ему самую никудышную землю (сплошной суглинок) и начал всячески притеснять.
Повесть начинается с того, что Антон попадает в безвыходную ситуацию – одновременно мельник требует с него старый долг, а управляющий приказывает срочно вынуть да положить подушную подать (налог на содержание регулярной армии). Иного выхода нет, кроме как отправиться в город на ярмарку и продать Пегашку. Но в городе один лихой человек втирается к Антону в доверие, опаивает его и уводит лошадь.
В полубезумном уже состоянии старик пускается в одиссею по местам сборища конокрадов и случайно встречает своего брата Ермолая, который бежал из рекрутчины и теперь промышляет на большой дороге. Ермолай накануне ограбил проезжего купца (не совсем понятно, убил ли), поэтому в состоянии помочь брату, но в ближайшем кабаке подозрительную компанию – оборванцы в лохмотьях, у которых откуда-то есть пять рублей – ловят и изобличают.
А далее – со слов автора: «Она [повесть] кончалась у меня тем, что крестьяне, доведенные до крайности злоупотреблениями управляющего, зажигают его дом и бросают его в огонь».
Повесть очень понравилась Некрасову и Белинскому, но не понравилась цензуре. Цензор А. В. Никитенко (как утверждает Григорович – самостоятельно и без его ведома) выкинул последнюю главу и сочинил финал, в котором поджога нет, а есть этапирование братьев из родной деревни.
Их односельчане из досужего любопытства тыкают пальцами в кандалы, а когда Ермолай просит общество, по старой дружбе, не оставить его детишек, ему отвечают, мол, ты сам выбрал на старости лет позорный разбой, ты сам своих детей по миру пустил, ну и кто тебе доктор… «Сколько трусости пёсьей в верности пёсьей?» (с)
Вот здесь очень внимательно. Почувствуйте: цензура не просто подменила поджог тягостной сценой наказания. Она самих крестьян подменила!
Это могла бы быть печальная и гневная повесть о маленьком, но гордом восстании. А получилась – полная дизмораль.
Крестьянские волнения – это не только Пугачёв. Они продолжались весь 19 век (правда, по мере растущей жестокости подавления – всё менее и менее, зато потом сами знаете, что было). Те же 1830-е и 1840-е годы отметились, например, картофельными бунтами.
Кстати, вам доводилось слышать, что русские крестьяне, дескать, тёмные и тупые, не смикитили, что надо есть корнеплоды, облопались картофельными ягодами, потравились и оттого-то были так против картошки? Ещё один пример мифотворчества против целого класса населения.
Реальные причины картофельных бунтов: типичный бардак в правительственных предписаниях и злоупотребления чиновников на местах.
История этой повести показалась нам хорошей иллюстрацией для простой мысли. Волнения были. Но они не просто жестоко подавлялись. Сама тема их замалчивалась даже в искусстве. Само упоминание их вымарывалось из культурной памяти.
Результат: к началу 20 века 9 из 10 интеллигентов и даже профессиональных революционеров пребывали в убеждении, что крестьянство – это «великий немой», примитивное общество, неспособное на политическое действие, болото, над которым солнышко никогда в другу сторону не воротится, а ты попробуй воротись. То ли дело пролетариат!
Когда в ходе революции 1905–1907 годов крестьянское восстание явило миру всю свою мощь, профессиональные революционеры (но не Ленин, кстати) сначала по инерции даже ушли в отрицание всего хорошего и многообещающего, что видели собственными глазами.
Казалось бы, мы с вами сейчас живём в век интернета, социальной мобильности и некоторой размытости классовых границ. У нас даже нет предварительной цензуры. Но давайте подумаем, не проделал ли кто-нибудь такую же штуку и с нами?
Не бросается ли в глаза, как настойчиво игнорируются те моменты общественной жизни, где люди, называемые уничижительно “глубинным народом”, проявляют активность и солидарность?
И речь идет не только о многочисленных протестах по самым различным поводам — хотя определенно не стоит забывать и об этом. В свое время имели место и огромные митинги в поддержку Фургала (продолжающиеся бессрочно до сих пор, хоть и в малом масштабе). В разных регионах страны люди выходили против создания свалок. Неравнодушные жители ежедневно отстаивают леса и парки, находящиеся под угрозой уничтожения. А возмущение против пенсионной реформы? Да и самые локальные протесты — например, против точечной застройки или возведения во дворе очередного храма — показывали наличие низовой солидарности и отсутствие “рабского менталитета” у населения.
Можно зайти чуть дальше в историю. Далеко копать не приходится — и 90-ые, и 2000-ые годы отметились волной масштабных забастовок. Что же, это был “другой народ”? Нет, тот же самый. А много ли об этом нынче вспоминают?
Также редко говорят и о взаимопомощи, на которую наши люди способны. На штрафы за “дискредитацию” очень быстро собираются нужные суммы — и жертвуют не только активисты и инициативы, но и множество простых людей: соседи, знакомые, неравнодушные. Трагические события вызывают всплески эмпатии — создаются стихийные мемориалы, происходят народные сходы. Иногда на этих сходах можно увидеть и активный протест против властей — вспомните события вокруг “Зимней вишни”. 20 лет назад люди сплотились из-за “Норд-Оста”. Одни предлагали себя вместо заложников, другие — протестовали против войны, третьи — пытались помочь всем пострадавшим. А действия жен и матерей во время Чеченской войны?
Государство не только подавляло эти усилия, но и старалось умолчать, стереть из памяти произошедшее. Кажется, оно в этом преуспело: даже протестные СМИ редко уделяют внимание такого рода событиям, больше фокусируясь на “провалах нации”.
Как это работает? Как удается создать негативный образ народа в его собственном сознании? Можно выделить четыре уровня “умалчивания” позитивных событий.
1) Предварительная цензура. Сейчас этот способ уже не так в ходу, потому мы и вспомнили “Антона-горемыку”. Если ваш текст показывает народ недостаточно раболепным — его либо просто не напечатают, либо перепишут, меняя весь смысл. Кстати, не надо думать, что цензор Никитенко в этой истории злодей. Он хотел как лучше — чтобы повесть хоть в каком-то виде вышла.
2) Цензура пост-фактум. Вы можете выпустить “неугодный” текст, но знаете, что вас впоследствии оштрафуют или посадят. Вы или решаете ничего не писать, или сами редактируете текст так, чтобы он не подводил вас под статью.
3) Самоцензура первого уровня (страх репрессий). Фуко отмечал, что основная роль “дисциплинарных практик” и наказаний — не столько контролировать вас, сколько заставить вас самостоятельно себя контролировать. Зачастую самоконтроль оказывается жестче, чем контроль непосредственный: человек старается избежать любых “косяков”, даже тех, которые с наибольшей вероятностью к наказанию не привели бы. Это усиливается непредсказуемостью репрессий. Ведь четких принципов, по которым неугодные тексты караются, нет — прижать могут любого, кто не понравится цензорам. Это вынуждает авторов не просто избегать открытого протеста, но и следовать провластному нарративу. На всякий случай. В крайних случаях они могут стать провластнее самих властей.
4) Самоцензура второго уровня (навязанный реализм). Это — наиболее интересный аспект, который может объяснить замалчивание позитивных событий даже полулегальными оппозиционными СМИ. Благодаря цензуре предыдущих уровней, образ народа-раба оказывается уже сформированным. Из-за этого тексты, в которых люди представлены с другой стороны, воспринимаются наивными и утопичными. Автор или сам в это не верит, или понимает, что остальные не поверят ему, если он напишет о таком. Аудитория скажет, что так не бывает. Засмеют и не будут читать такого “мечтателя”. Посмел поверить в низовую солидарность и протестный потенциал, во дает!
Касательно последнего аспекта можно также вспомнить, что говорил в свое время Грамши. Идеология является наиболее успешной, когда ее установки воспринимаются как здравый смысл. Повод задуматься — если даже протестно настроенные люди воспринимают как здравый смысл наличие у “глубинного народа” некоего “рабского менталитета” — это ли не есть наиболее успешная часть провластной идеологии? Да, это она.
источник тг-канал Антивоенный Больничный
10.11.2022
