Устойчивое возрождение организованного анархизма в англоязычном мире привело к возвращению к фундаментальным стратегическим вопросисточникам анархизма. Каким образом должна быть структурирована революционная организация? Как революционная организация должна бороться? Какую роль играет революционная организация в революционном процессе? В поисках ответов на эти вопросы самые новые современные идеи, несомненно, пришли от анархистского движения в Латинской Америке, где традиция организованного анархизма, основанного на классовой борьбе, росла и успешно боролась, в то время как в англоязычном мире она переживала длительный период упадка.
Стремясь прояснить и распространить дебаты о латиноамериканском анархизме, в начале 2022 года Миа Уолмсли связалась с Фелипе Корреа и задала ему вопросы, которые поднимались различными товарищами во время групп чтения и неформальных дискуссий, посвященных этой тенденции, – вопросы, на которые невозможно было легко ответить с помощью доступных нам текстов. Его развернутые ответы, начиная от понятия власти, роли организаций и заканчивая соотношением между анархизмом и классовой политикой, предлагают ценный и уникальный взгляд на это важное направление.
Взрывной интерес к этой традиции, получившей название especifismo (специфизм), за пределами Латинской Америки пробудил Адам Уивер в 2006 году, после чего был опубликован полный перевод платформы конференции Анархистской федерации Рио-де-Жанейро (Federação Anarquista do Rio de Janeiro – FARJ) 2008 года, в которой были обобщены многие теоретические выводы этого движения в данном регионе.
Несмотря на то, что especifismo не был единогласно принят во всей Латинской Америке и между организациями продолжаются споры о его точном значении и реализации, эта конференция впервые открыла англоязычной аудитории возможность последовательно ознакомиться с новым теоретическим развитием, произошедшим в регионе.
Возможно, самой важной книгой, переведенной после этого, стал перевод в 2018 году книги Анхеля Каппеллетти “Анархизм в Латинской Америке”, которая не только сама по себе является фантастической историей движения в Латинской Америке, но и стала основополагающим текстом для возникновения especifismo. Однако для данного интервью важно, что за последние несколько лет перевод нескольких ключевых выступлений Фелипе Корреа, выполненный Энрике Герреро-Лопесом, позволил уточнить и развить работу, представленную в книге “Социальный анархизм и организация”. Фелипе Коррео – практик и теоретик анархистской организации “Либертарный социализм / Бразильская анархистская координация” (OASL/CAB) в Сан-Паулу, и эти переводы дают представление о дискуссии происходящей в латиноамериканском анархизме.
На русском языке работы латиноамериканских товарищей из движения especifismo до сих пор, насколько нам известно, не публиковались и мы решили перевести это интервью, чтобы начать дискуссию о поднятых Фелипе Коррео вопросах в русскоязычной сфере.
Спасибо, что согласились на это интервью, Фелипе! Я ценю время, которое Вы уделили этим вопросам – надеюсь, они окажутся интересными и плодотворными. Для тех, кто не знает, не могли бы Вы вкратце рассказать о себе, о том, чем Вы занимаетесь как практик, и о тенденции especifismo?
Здравствуйте, Миа! Я благодарен за проявленный интерес. Мне очень приятно отвечать на это интервью. Меня зовут Фелипе Корреа, и уже более двух десятилетий я занимаюсь анархистской радикальной деятельностью, а также другими видами деятельности, связанными с анархизмом, такими как исследования и редактирование.
В области практической деятельности я являюсь членом анархистской организации “Либертарный социализм / Бразильская анархистская координация” (OASL/CAB) в Сан-Паулу.[1] Я занимаюсь развитием эспецифизма в Бразилии уже почти 20 лет. На уровне штата и страны я занимаюсь профсоюзной деятельностью – вхожу в один из профсоюзов учителей (SINPRO), являюсь университетским профессором, в основном связанным с областью социальных наук и исследовательской деятельностью – а также управлением ресурсами и политическим обучением.
CAB является частью анархистского течения, называемого especifista – эспецифистский анархизм или просто especifismo, – которое является латиноамериканским выражением исторического анархистского организационного дуализма, существующего со времен Бакунина и Альянса до наших дней.
В Латинской Америке этот термин используется для обозначения теоретических и практических концепций Уругвайской анархистской федерации (FAU), которая, основанная в 1956 году, сыграла центральную роль в борьбе против военной диктатуры в 1960-1970-е годы. Благодаря организационным структурам, которые ФАУ создала и/или укрепила, она стала второй по величине силой уругвайских левых в этой борьбе. На профсоюзном и массовом уровне она уступала только Уругвайской коммунистической партии, на вооруженном уровне – только “Тупамарос”. Однако это была единственная сила, действовавшая в обоих лагерях[2].
С окончанием диктатуры в Латинской Америке эспецифистский анархизм получил новую формулировку. Сначала в Уругвае в середине 1980-х годов, а затем и в других странах. Важную роль в этом процессе сыграла Бразилия, где в середине 1990-х годов появился первый эспецифистский опыт. Он получил развитие в различных регионах Бразилии, а в 2002 г. оформился в Форум организованного анархизма (ФАО). С расширением присутствия и ростом организационных связей были созданы условия для основания в 2012 году Бразильской анархистской координации (CAB), целью которой является формирование национальной политической организации с группами по всей стране.
По своей политической линии especifismo – анархистское течение, вдохновленное позициями Бакунина и Малатесты, близкое к взглядам группы “Дело Труда” и других исторических классиков анархизма.
Это течение, которое отстаивает ряд позиций в ходе больших стратегических дебатов, которые ведут сейчас анархисты. Во-первых, в отношении организационных дебатов эспецифисты отстаивают необходимость организационного дуализма, при котором анархисты артикулируют себя в политической организации как анархисты, а в социальных организациях (профсоюзах и общественных движениях) – как рабочие. Во-вторых, в связи с дебатами о роли реформ эспецифисты считают, что в зависимости от того, как эти реформы завоевываются, они могут способствовать революционному процессу. В-третьих, в связи с дискуссией о насилии эспецифисты считают, что оно всегда должно осуществляться в контексте и параллельно с созданием массовых движений. На социальном уровне, на уровне массовых движений, especifismo продвигает программу, имеющую многочисленные родственные связи с революционным синдикализмом.
Что мне кажется уникальным в ваших работах (и в целом в анархистской традиции в Латинской Америке) как радикалу из англоязычного мира, так это то, что в них пристальное внимание уделяется понятию “власть”. В книге “Анархизм, власть, класс и социальные изменения” вы отмечаете, что классические анархисты склонны неточно смешивать власть, господство и авторитет как одно и то же понятие. Эта теоретическая неточность затрудняла понимание того, против какой власти анархисты должны выступать (господство) и какую власть они должны строить (народную). Почему, на ваш взгляд, понятие власти является столь центральным для анархизма, и какое влияние правильное понимание власти оказывает на нашу политическую практику и доктрины?
Мы действительно достаточно глубоко обсудили концепцию власти. Мы подчеркнули, что оно важно для анархистов не только с точки зрения критики, но и ее конструктивную составляющую.
Прежде всего, важно подчеркнуть, что, как и все большие понятия, власть является полисемичным понятием (имеет много значений) и может быть определена по-разному. Исторически и в различных течениях мысли можно сказать, что, как заметил Томаш Ибаньес, власть определялась тремя различными способами: 1. Как способность (возможность сделать что-то), например, когда мы говорим, что у нас есть власть сделать то или это; 2. Как структуры и механизмы регулирования и контроля (конкретная вещь), например, когда мы говорим, что кто-то или какая-то группа захватила власть; 3. Как асимметрия в отношениях силы (временные отношения навязывания), например, когда мы говорим, что какой-то класс – в определенный момент и на определенное время – установил отношения власти (навязал себя) по отношению к другому[7].
Когда мы говорим о классических анархистах, они также ведут диалог с этими подходами, как я утверждал в работе “Анархизм, власть, класс и социальные изменения”. И нередко они рассматривают отношения господства через такие термины, как господство, власть и авторитет. Если рассматривать классических анархистов, то в большинстве случаев, когда они используют эти термины (господство, власть, авторитет), они имеют в виду то, что мы в нашем анархическом течении называем отношениями господства.
Эти высказывания нуждаются в некоторых комментариях. Во-первых, несмотря на такой подход большинства, в той или иной степени все классические анархисты предлагают элементы для создания анархистской теории власти. Правда, при жизни они не ставили ее во главу угла, но, несомненно, в их трудах есть много элементов на эту тему. Во-вторых, говоря о “классических анархистах”, я не отношу к ним Прудона, который для меня и других исследователей является скорее отцом анархизма, чем собственно анархистом, поскольку мы считаем, что анархизм возник только в рамках Первого Интернационала, во второй половине 1860-х годов.[8] Среди либертарных классиков социализма Прудон выделяется большим вкладом в эту дискуссию о власти. В-третьих, и Прудон, и классические анархисты, несмотря на то, что в большинстве случаев они трактуют господство, власть и авторитет эквивалентно, открывают возможности и для других подходов.
Прудон утверждает, что “социальная власть” – это коллективная сила рабочих. (Бакунин подчеркивает, что не отвергает все формы власти (Бога и государства), и даже утверждает власть “союзников”, членов Альянса, по отношению к рабочим (“Письмо к А. Ришару”). Малатеста говорит об “эффективной власти всех рабочих” (“La Dittatura del Proletariato e l’Anarchia”). Бернери отстаивает “использование политической власти пролетариатом” (“La Dittatura del Proletariato e il Socialismo di Stato”). Можно было бы привести много других ссылок. Я хочу показать этим не то, что эти фигуры постоянно претендовали на термин “власть” для обозначения своих пропозициональных и конструктивных стратегий, а то, что даже в их работах есть моменты, когда эти ссылки появляются.
В работе “Анархизм, власть, класс и социальные изменения” я утверждаю, что если отвлечься от термина и углубиться в содержание дискуссии, то мы увидим, что в целом все анархисты выявляют в рабочих определенную способность к реализации; эти анархисты обычно обсуждают и реализуют на практике действия по превращению этой способности в социальную силу, способную вмешиваться в социальную реальность, и, наконец, они намерены способствовать тому, чтобы рабочие навязали себя, одержали победу над буржуазией, бюрократией, вообще над своими классовыми врагами посредством социальной революции, которая приведет к социализму, опирающемуся на самоуправляемые и федералистские структуры и механизмы регулирования и контроля.
В области интеллектуального производства я координировал работу Института анархистской теории и истории (IATH) – международного проекта, направленного на углубление и распространение исследований по анархизму. Я провожу исследования, связанные с IATH, в основном в области анархистской политической теории; а также исследования, связанные с университетом.
Я также являюсь редактором анархистского издательства Faísca Publicações Libertárias, в котором вышло около 40 книг по пропаганде радикальных действий и академическим исследованиям[3].
Начну с очень абстрактного вопроса. В книге “Анархизм, власть, класс и социальные изменения”[4] Вы определяете анархизм как идеологию, отличая идеологию от теории постольку, поскольку идеология выдвигает политические требования и производит практические стратегические интервенции, а теория выдвигает методологические требования, определяющие понимание реальности. Почему это различие так важно, и какие отношения существуют между анархистской теорией, анархистской идеологией и анархистской практикой?
Для нас, анархистов, отстаивающих организационную необходимость теоретического и идеологического единства, важно иметь точный ответ на вопрос о том, что такое анархизм. И в этой дискуссии под латиноамериканским эспецифизмом в значительной степени подразумевается текст Уругвайской анархистской федерации 1972 года под названием “Уэрта Гранде: Важность теории”. В основе этого текста лежат размышления Малатесты о различии между научной и идейно-доктринальной областями[5].
Согласно этому понятию, которое появляется в “Huerta Grande” и у Малатесты, необходимо различать область науки и область идеологии-доктрины. Наука субсидирует исследование прошлого, настоящего и, самое большее, указывает на то, что, возможно, произойдет в будущем. Идеология-доктрина предлагает оценочные элементы, позволяющие судить о реальности и, главным образом, определять цели и направления действий.
Это различие очень важно по двум причинам. С одной стороны, оно направлено на то, чтобы не допустить искажения интерпретации реальности (научного поля) доктринально-идеологическими элементами, или, как мы иногда говорим, замены того, что было и что есть, тем, чем мы хотели бы, чтобы это было или было. Последовательная стратегия анархизма должна исходить из точного (теоретически и научно обоснованного) прочтения реальности. С другой стороны, она призвана предотвратить будущую перспективу, отказывающуюся от преобразований во имя реформистского или даже консервативного прагматизма. Последовательная стратегия анархизма должна содержать элементы, которые мы можем назвать утопическими или финалистскими, и стремиться реализовать их революционным путем. На мой взгляд, эта позиция хорошо выражена в лозунге, выдвинутом японским анархистом Осуги Сакаэ, который рекомендовал “действовать как верующий, думать как скептик”[6].
В этой позиции также выделяются внутри этих элементов наиболее и наименее гибкие. Научная сфера должна быть более гибкой (открытой), чем доктринально-идеологическая. Мы должны использовать достижения науки для улучшения понимания социальной реальности. Это не означает и не может означать защиту непоследовательного теоретического плюрализма или бессмысленной свободы действий. Это просто открытие, которое гарантирует, что мы не будем привязаны к ошибочным, неточным или устаревшим методам, теориям и исследованиям только потому, что они анархистские.
В сравнении с этим идейно-доктринальное поле гораздо менее гибко, особенно когда речь идет об анархистских принципах. Мы не открыты и не гибки (не “антидогматичны”) в отношении наших принципов. Те, кто так относится к принципам, впадают в прагматизм, неспособный к социальным изменениям и преобразованиям. Что касается стратегии, то можно сказать, что общая стратегия более фиксирована, за ней следует стратегия с ограничением по времени, которая чуть менее фиксирована и более гибкая, и, наконец, тактика, более гибкая.
Эту позицию нельзя путать с определенным позитивизмом, который отстаивает – и считает возможным – некий нейтралитет в анализе реальности. Она признает, что такой нейтралитет невозможен, но при проведении научных исследований анархисты должны быть внимательны, если они не предаются своим идейно-доктринальным позициям. То, что очень часто встречается в области левых вообще, включая марксизм и анархизм.
Взаимосвязь между теорией, идеологией и практикой выглядит следующим образом. Можно сказать, что, оперируя этими посылками ФАУ и Малатесты, анархисты отстаивают необходимость точной теоретической (научной) перспективы для анализа реальности и точного определения “где мы находимся”; необходимость идеологической (анархической) перспективы для поддержки наших суждений об этой реальности, для определения конечных целей и возможных и желательных направлений действий на данный период – то есть анархизм, исходя из своей критики господства, защиты самоуправления и стратегического видения, предлагает в общих чертах, “куда мы намерены идти” и “как”; Это подводит нас к третьей потребности – в стратегической политической практике, способной привести нас с того места, где мы находимся, туда, куда мы хотим попасть, – практике, основанной на общей стратегии, стратегии, ограниченной по времени, и на наборе тактик.
Короче говоря, анархическая теория способствует прочтению реальности, анархическая идеология – ее осмыслению, постановке стратегических задач и определению стратегической линии действий, а анархическая практика – конкретному осуществлению действий по социальному и революционному преобразованию этой реальности.
Как я подробно расскажу чуть позже в этом интервью, эти элементы – способность к реализации, социальная сила, отношения навязывания/преобладания, а также структуры и механизмы регулирования и контроля – лежат в основе теории власти, которую отстаивали эспецифисты и которую я, в частности, развивал в теоретическом плане.
Я считаю, что понятие власти, в зависимости от того, как оно определяется, может играть очень важную роль в анархизме. Во-первых, для объяснения того, что такое сам анархизм. Например, я использую концепцию власти в качестве основы для объяснения анархизма в своей книге Bandeira Negra: rediscutindo o anarquismo [Черный флаг: повторное обсуждение анархизма], которая представляет собой не что иное, как обновленный “Что такое анархизм”, призванный решить проблемы предыдущих исследований, посвященных этой теме.
Давая в этой книге определение анархизма, я, в частности, подчеркиваю, что “анархизм […] стремится превратить способность к реализации господствующих классов в социальную силу и посредством социального конфликта, характеризующегося классовой борьбой, заменить господствующую власть, возникающую как вектор, вытекающий из социальных отношений, на самоуправляемую власть, консолидированную в трех структурированных сферах общества”. Таким образом, анархистский проект рассматривается мной как “проект власти”[9].
Во-вторых, концепция власти может поддержать анализ реальности, разработанный анархистами. С ее помощью (и последовательной теории власти) можно понять, в истории или сегодня (в конъюнктурных терминах), какие силы действуют в данном контексте, какие из них навязывают/преобладают по отношению к другим, какие властные отношения устанавливаются в этих контекстах и какие формы принимают эти отношения (доминирующие, самоуправляющиеся, с большим или меньшим участием).
В-третьих, и это, пожалуй, главная причина, анархисты должны четко представлять себе свой политический проект и то, куда/как они намерены двигаться. На мой взгляд, мы постоянно наблюдаем анархистов, которые не понимают, какие действия они могут/должны предпринять для развития своего проекта. Они не в состоянии конкретно оценить реальность и подготовить адекватную стратегическую программу.
Однако самое серьезное происходит тогда, когда анархисты не понимают, что им недостаточно просто существовать в мире или осуществлять свои действия, не добиваясь определенных накоплений и завоеваний. Недостаточно и в тех случаях, когда такие накопления и завоевания достигнуты, не знать, куда/как они хотят идти. Поясню. Либо анархисты думают о том, как максимально увеличить свою социальную силу и, что еще важнее, социальную силу трудящихся, чтобы это привело к революционному, самоуправляемому/федералистскому преобразованию, либо им незачем существовать. И еще. Либо анархисты понимают, что в ряде случаев им придется навязывать себя другим, доминировать над другими, либо они также не смогут реализовать свой проект.
Примеров можно привести много. Но я остановлюсь на одном из них, когда в контексте Испанской революции несколько влиятельных членов Национальной конфедерации труда (CNT) – анархо-синдикалистской организации, представлявшей в то время около полутора миллионов рабочих, – поняли, что установление народной и самоуправляемой власти в регионах, где социальные силы анархистов/анархо-синдикалистов составляли значительное большинство, равносильно установлению “анархистской диктатуры”.
Концептуально неверное прочтение, которое, на мой взгляд, свидетельствует об отсутствии представления о том, что анархический проект – это действительно проект власти. Проект против господства и эксплуатации, основанный на самоуправлении и федерализме, правда, но все же проект власти. Боясь навязывать и доминировать на фронтах против вражеских и противостоящих сил, CNT предпочел интегрировать коллаборационистский проект с республиканским правительством…
Эти отношения, которые я считаю неразрешенными, между анархистами и вопросом о власти, порождают проблемы такого рода. Причем не только в революционных и мятежных ситуациях, но и в повседневных обстоятельствах, например, в профсоюзных, социальных, студенческих, общественных и т.д. движениях и борьбе.
Таким образом, принятие такого понимания власти, которое я здесь поддерживаю, имеет множество следствий. Оно позволяет более адекватно понять анархизм, усилить анализ реальности и, главным образом, анархистского политического проекта. В частности, такое понимание власти позволяет анархистам расширять свое вмешательство в реальность и становиться все более влиятельными.
Для многих западных анархистов концептуальный фокус на власти ассоциируется с трудами Мишеля Фуко. Для некоторых эта ассоциация является положительной, но многие представители массового анархистского течения связывают ее с отказом от классовой борьбы. Какое влияние оказал Фуко на латиноамериканские дискуссии, если таковые имели место? Читают ли его люди, и если да, то что они из него извлекают?
Действительно, “для многих западных анархистов концептуальный фокус на власти, как правило, ассоциируется с трудами Мишеля Фуко”. Но это, на мой взгляд, больше говорит о “западных анархистах”, чем о дискуссии о власти в анархизме.
Фуко, несомненно, один из величайших мыслителей XX века и широко изучается в университетах. Мое впечатление – и это было одним из моих больших критических замечаний в адрес анархистской вселенной в целом – состоит в том, что многие анархисты, возможно, для интеллектуального удобства или даже для того, чтобы следовать академической моде, в конечном итоге присваивают авторов из других традиций, из других политико-идеологических течений, а не ищут вклад, существующий в нашей собственной области. Хуже всего то, что это присвоение происходит в большинстве случаев некритично, и не для того, чтобы дополнить анархистский вклад, а для того, чтобы заменить его.
То, что я считаю модой на Фуко среди анархистов в разных частях мира, отражает, на мой взгляд, некий “анархизм без анархистов”, который, к сожалению, мы сейчас наблюдаем во многих местах. Сейчас существует множество “анархистских исследований”, не имеющих отношения к анархизму и историческим анархистам.
Я имею в виду, что среди анархистов – и синдикалистов, и либертарных/антиавторитарных социалистов в более широком смысле – существует множество вкладов в эту дискуссию о власти и многие другие. Но изучать их – значит, чаще всего, “разбивать камни”: тексты не очень легко найти, многие из них не переведены, комментаторов практически нет, пособий нет, в университете их никто не изучает… То есть мы должны признать, что изучать Бакунина, Малатесту, Кропоткина, Прудона и т.д. нелегко.
Я считаю более чем необходимым посвятить себя исследованиям нашей расширенной традиции (анархистской, синдикалистской, либертарианской/антиавторитарной социалистической) и производить, разрабатывать, предлагать свой критический вклад в них. В настоящее время я работаю над книгой, в которой реконструирую теоретический вклад Малатесты во властные отношения. Несомненно, при всей невероятности этого вклада, восстановить его, реконструировать, дополнить крайне сложно.
Я возвращаюсь к Фуко. Да, наша традиция эспецифистского анархизма испытала определенное влияние Фуко (в Уругвае и в некоторых регионах Бразилии, особенно на юге), который был и остается автором, читаемым боевиками. Примечательно, что не только он, но и неанархисты. Я хорошо знаком с рассуждениями Фукальта о власти, я преподавал и писал на эту тему. Оказалось, что, как Вы очень хорошо отметили, у Фуко есть свои сложности и неоднозначности.
Что я могу сказать как человек, знакомый с этой дискуссией о власти у Фуко, так это то, что мы, especifistas, сделали больше, чем строгое академическое прочтение этого автора, – предложили критическое присвоение некоторых его теоретических концепций и перспектив и адаптировали их к общим рамкам нашего анархизма – так, чтобы такие элементы, как социальные классы и классовость, оставались на месте. На мой взгляд, это эспецифистское прочтение Фуко было сделано левыми, очень левыми.
В любом случае, я понимаю, что в процедурах такого рода есть определенный риск. Ведь, несмотря на различие между теорией и идеологией, несмотря на более гибкую и открытую позицию по отношению к первой, чем по отношению ко второй, нельзя отрицать, что в теоретических материалах есть идеологические элементы, и иногда, сами того не осознавая, поскольку мы напитываемся определенным теоретическим материалом, мы можем в итоге включить определенные идеологически сложные элементы для анархизма.
Я видел, как это происходило в анархистском поле в разное время и в разных регионах, как с включением марксистской теории, которая впоследствии превращалась в “марксистские” идеологические элементы, так и с включением постмодернистской теории, которая в то же время порождала идеологические перспективы, очень сложные и далекие от анархизма.
Когда я говорю, что у Фуко есть сложности и двусмысленности, я имею в виду, в частности, некоторые моменты. Он никогда не был анархистским мыслителем, не имел серьезных программных и стратегических забот. Если его идеи можно интерпретировать таким образом, более лево, как это делают эспецифисты, то их можно воспринимать и с очень либеральной точки зрения и даже с позиции полного отрицания – в этом последнем случае указжу на такие прочтения, как: “если во всех отношениях существует власть, то делать нечего, поскольку все мы одновременно и угнетенные, и угнетатели”. В этом есть действительно серьезные риски.
Надо сказать, что, глубоко изучая различных классических анархистов, синдикалистов и либертарных/антиавторитарных социалистов, я могу сказать, что все, что наше течение использовало у Фуко, присутствует у “наших” авторов. Нет ничего такого, что мы присвоили у Фуко, чего бы не было, например, у Малатесты и/или Прудона.
Я считаю, что нам нужно любой ценой избегать этой процедуры (к сожалению, очень распространенной в анархизме) – брать и некритически внедрять все, что кажется интересным, что входит в моду (академическую или боевую), что мы изучаем в университете или обсуждаем в движениях. Исторически анархизм имеет определенные линии (а каждое анархистское течение имеет более конкретные линии внутри анархизма). Поэтому важно помнить, что вклад должен дополнять эти линии, а не отбрасывать их, ставить под сомнение или искажать.
Другой термин, которому, как представляется, уделяется большое внимание в тенденции especifismo, – это “социальная сила”. Социальная сила – это “реализованная” сила господствующего класса, когда она организована и направлена с помощью правильных средств на достижение целей, отвечающих его интересам. Концепция социальной силы, таким образом, ставит во главу угла организацию – как практическую, так и идеологическую – господствующего класса, поскольку повышение уровня организации равносильно повышению способности к социальным преобразованиям. Не могли бы Вы подробнее рассказать о том, как реализуется эта “социальная сила”? И еще – возможно, это проблема перевода – в чем разница между властью и социальной силой? Судя по тому, что я читал Ваши переведенные работы, кажется, что существует несколько отдельных слоев социальной силы, которые подразумеваются, но не описываются в явном виде. Во-первых, по примеру Прудона, существует некая потенциальная сила, которую рабочие получают в результате совместной работы. Далее, существует некая сила, получаемая в результате совместной работы в политико-идеологическом смысле: коллективная работа над общей целью и программой. Наконец, есть социальная сила в том смысле, о котором Вы чаще всего говорите, – на классовом уровне, когда доминирующие классы в силу своего классового положения могут строить народную власть. Хотелось бы узнать, не могли бы Вы высказаться по поводу соотношения этих слоев (независимо от того, согласны ли Вы с моим расширением термина)? Переформулируя этот вопрос более практично: какую роль играет анархистская организация в организации власти господствующих классов?
В этом вопросе есть много элементов, которые я считаю важным детализировать и систематизировать. Постепенно я написал другие материалы по этой теме власти, которые охватывают все, о чем Вы спрашиваете. Я постараюсь систематизировать в более дидактической форме, чтобы облегчить понимание. И все, о чем я буду говорить ниже, имеет ссылки на классических авторов (Бакунин, Малатеста, Прудон, в основном) и современных авторов (Альфредо Эррандонеа, Томаш Ибаньес, Фабио Лопес, Бруно Л. Роча), включая эспецифистские анархистские организации и мою собственную продукцию[10].
Прежде всего, важно помнить, как я уже говорил, что власть исторически определялась тремя способами: 1.) Как способность; 2.) Как структуры и механизмы регулирования и контроля; 3.) Как асимметрия в отношениях силы. Эти три элемента важны и присутствуют в разрабатываемой мною теории власти. Не обязательно как часть самого понятия власти, но связанные с ним.
Возьмем в качестве отправной точки определение власти, которое я считаю адекватным: власть – это конкретные и динамичные социальные отношения между различными асимметричными силами, в которых существует перевес одной (некоторых) силы (сил) по отношению к другой (другим). В этом определении есть несколько важных аспектов.
Во-первых, когда я говорю о власти как о социальных отношениях, я имею в виду, что власть означает властные отношения и что в них участвуют как минимум две стороны (люди, группы, классы и т.д.). Во-вторых, когда я говорю о конкретных и динамичных отношениях, я исключаю представление о власти как о способности, помещенной в поле возможностей, о чем-то, что может реализоваться, а может и не реализоваться; я имею в виду, более конкретно, отношения, которые реально имеют место. Эти отношения никогда не бывают постоянными – они всегда находятся в контексте (времени-пространстве) и носят временный характер; никто не обладает властью вечно, а только в течение определенного времени. Поэтому властные отношения постоянно меняются и могут быть трансформированы в любой момент.
В-третьих, когда я говорю о соотношении различных асимметричных сил, необходимо дать точное определение этому вспомогательному понятию или подпонятию: социальная сила. Социальная сила может быть определена как энергия, прилагаемая агентами в социальных конфликтах для достижения определенных целей. Такая сила может быть индивидуальной, групповой или классовой и означает материализацию способности к реализации. Здесь мы имеем первый аспект, который упорядочивает эти три исторических способа концептуализации власти; я провожу различие между способностью к реализации и социальной силой.
Способность к реализации – это возможность сделать что-то в будущем, это возможный выход, который может реализоваться, а может и не реализоваться. Мы ссылаемся на способность к реализации, когда, например, говорим, что рабочие обладают способностью преобразовывать мир. В соответствии с принятыми мною концепциями это предложение лучше сформулировать так: рабочие обладают способностью (возможностью) преобразовать мир. Это связано с тем, что, даже обладая такой способностью, они могут преобразовать мир, а могут и не преобразовать; это не что-то конкретное, что происходит в действительности.
Способность к реализации становится социальной силой, когда она покидает поле возможности реализации чего-то в будущем, что может произойти, а может и не произойти, и реально реализуется на практике, становится частью игры сил, составляющих социальную реальность. Вернемся к нашему примеру: Рабочие способны преобразовать мир. Но все они могут заниматься повседневной жизнью, ходить на работу, заботиться о семье, жить жизнью, которая никак не влияет на направления развития капиталистического общества. В этом случае у них сохраняется лишь потенциальная способность.
Теперь же, когда они начинают применять свою энергию в социальных конфликтах, направленных на достижение определенных целей, эти работники представляют собой социальную силу. Например, когда они начинают самоорганизовываться, когда они выступают с борьбой, требованиями и т.д. Видите, что здесь этот потенциал трансформировался в социальную силу. Эта сила может быть совсем незначительной – и, следовательно, неспособной изменить ход реальности; но она может быть средней или даже большой и, таким образом, приводить к изменениям и преобразованиям.
К настоящему времени мы располагаем определенными теоретическими аспектами, способными поддержать анализ реальности, будь то прошлое или настоящее. Эти теоретические аспекты позволяют выстраивать исторические размышления и анализировать конъюнктуру, отвечая на определенный набор вопросов. В данном сценарии (моменте/территории): Каковы действующие социальные силы? Как они влияют на социальное поле? Какая из них преобладает (преобладают)? Каковы результаты этих отношений? Сопоставление действующих сил, их влияния на реальность, преобладания и результатов этого противостояния необходимо для понимания того или иного сценария развития общества.
Как властные отношения, так и нормы и контроль, которые имеют место в обществе, могут подразумевать или не подразумевать господство. Это означает, что, как утверждал я и другие эспецифисты, власть и господство не являются синонимами, равно как и регулирование/контроль и господство. Другими словами, отношения власти могут быть отношениями господства, но могут и не быть. Набор механизмов регулирования и контроля может быть доминирующим, но может и не быть таковым.
Это утверждение возможно благодаря еще одному вспомогательному понятию или подпонятию: участие. В широком смысле слова участие – это действие по участию или содействию в принятии коллективных решений; оно относится ко всему процессу, о котором идет речь при формировании социальных сил, конфронтации/спорах и установлении властных отношений. Властные отношения и механизмы регулирования и контроля могут быть проанализированы и осмыслены с точки зрения большей или меньшей степени участия в них.
Таким образом, власть, регулирование и контроль могут быть доминирующими (и, соответственно, с меньшим участием) или самоуправляемыми (и, соответственно, с большим участием). Таким образом, власть можно представить как отношения, которые колеблются между этими двумя крайностями: доминированием и самоуправлением.
Господство – это иерархические социальные отношения, в которых один или несколько решают то, что касается всех; оно объясняет неравенство, предполагает отношения эксплуатации, принуждения, отчуждения и т.д. Господство объясняет существование социальных классов, хотя кроме классового господства существуют и другие формы господства. Самоуправление – это антитеза господству, это неиерархические (эгалитарные) социальные отношения, в которых люди участвуют в планировании и принятии решений, затрагивающих их лично и коллективно. Самоуправление лежит в основе проекта бесклассового общества и других форм господства.
Из этого вытекают некоторые понятия. Во-первых, что господство – это форма власти, как и самоуправление. Можно сказать, что исторически подавляющее большинство властных отношений, сложившихся на макросоциальном уровне, были отношениями господства (доминирующей власти, следовательно). Но можно также утверждать, что параллельно с этим бесчисленное множество других властных отношений на мезо- и макросоциальном уровнях были отношениями самоуправления (самоуправляемая власть, следовательно). Это мы замечаем как в движениях и борьбе, так и в отдельных моментах мятежного и революционного опыта.
Когда эспецифисты утверждают, что необходимо “строить народную власть”, то под этим понимается не что иное, как создание народной социальной силы, способной содействовать социальной революции, а вместе с ней и установлению властных отношений против правящих классов и великих агентов господства в целом. Очевидно, что речь идет не о построении какой-либо власти, а о самоуправляемой власти, предполагающей прямую борьбу с отношениями господства и указывающей на общество без классов и других форм господства. Поэтому наша концепция народной власти – это концепция самоуправляемой власти.
Роль анархической организации лежит именно в этом направлении. Ее задача состоит, во-первых, в том, чтобы способствовать превращению способности к самореализации трудящихся в социальную силу. Во-вторых, содействовать постоянному увеличению этой социальной силы трудящихся. В-третьих, укреплять левые, социалистические, революционные и либертарианские/антиавторитарные позиции против правых, капиталистических, реформистских и авторитарных позиций, существующих среди рабочих и их движений. В-четвертых, стимулировать построение самоуправляемых властных отношений, указывающих на революционный процесс преобразования общества, создание эгалитарных и либертарных институтов регулирования и контроля, а также расширение этого проекта в региональном, национальном и международном масштабах.
В более практическом плане определение власти и господства в рамках especifismo было использовано для теоретического осмысления стратегии создания “фронта угнетенных классов”. У некоторых наших товарищей есть опасения, что эта стратегия ведет к отказу от ведущей роли рабочего класса и его уникального отношения к производству в ходе социалистической революции. Мы также обеспокоены тем, что она может привести к “волюнтаристскому” анализу социалистических преобразований. Иными словами, в нем, как представляется, приоритет отдается отношениям господства, а не отношениям к средствам производства в понимании роли класса в социальной революции, и, следовательно, возможен приоритет воспитания сознания над политической конфронтацией с производством. Я надеюсь, что Вы сможете ответить на эти опасения – верно ли они понимают Вашу позицию?
Прежде всего, я хотел бы подчеркнуть, что концепция социальных классов, которой мы оперируем, в целом очень близка к той, которой придерживались различные классические анархисты, такие как Бакунин и Малатеста. Проблема здесь, опять же, как мне кажется, заключается в упомянутом импорте теоретических элементов (в данном случае из марксизма) в анархизм, что мешает нам осознать и получить удовольствие от нашего собственного вклада.
У этих и других анархистов есть важные соображения для данной дискуссии о социальных классах. Во-первых, для Бакунина, Малатесты и других социальный класс никогда не был исключительно экономическим понятием. Несомненно, классы включают в себя (нередко в первую очередь) элементы экономического порядка, такие как собственность на средства производства и распределения и вытекающие из нее экономические привилегии. Можно сказать, что в этом смысле существует экономическая власть.
Но классы включают в себя и другие элементы политического порядка, такие как собственность на средства управления и принуждения и вытекающие из этого политические привилегии. Можно сказать, что в этом смысле существует политическая власть. Наконец, классы еще включают в себя интеллектуальные/моральные элементы, такие как право собственности на средства коммуникации и обучения и вытекающие из этого интеллектуальные привилегии. Можно сказать, что в этом смысле существует интеллектуальная власть.
В капиталистическо-государственной системе – а значит, и в современном обществе – можно утверждать, что существует набор господствующих классов и набор угнетенных классов. В экономическом плане речь идет о собственниках (буржуа и землевладельцах), которые порабощают пролетариев (в узком смысле – наемных рабочих) и крестьян. В политическом плане речь идет о бюрократии (губернаторы, судьи, полиция), подчиняющей себе значительную часть управляемых. В интеллектуальном плане можно говорить о религиозных, коммуникативных и образовательных властях, которые подчиняют себе тех, кто мало или совсем не влияет на производство идей в обществе в целом.
Таким образом, в нашем обществе, говоря о социальных классах, можно выделить три широких социальных конфликта: собственники против пролетариев и крестьян (экономический); бюрократы против управляемых (политический); религиозные/коммуникативные/образовательные авторитеты X люди, мало или совсем не влияющие на производство макросоциальных идей (интеллектуальный).
Важно отметить, что эти конфликты всегда артикулируются в системных терминах. Таким образом, разграничение трех полей или сфер (экономической, политической и интеллектуальной) и связанных с ними трех вышеупомянутых конфликтов является лишь аналитическим. Ведь в действительности эти три части образуют структурное целое, которое функционирует как система. Артикуляция этих трех конфликтов указывает именно на то, о чем я говорил выше. Есть не только буржуазия и пролетариат, не только два конфликтующих класса.
Есть, как уже говорилось, набор господствующих классов и набор угнетенных классов. В нашем обществе господствующее положение занимает совокупность классов: собственники + бюрократия + религиозные/коммуникационные/образовательные власти (подчеркнем, что я говорю здесь, очевидно, о крупных религиозных, коммуникационных и образовательных компаниях, то есть о тех, которые, собственно, и направляют производство идей в современном обществе). Множество, одновременно владеющее средствами производства и распределения, управления и принуждения, коммуникации и обучения; пользующееся при этом экономическими, политическими и интеллектуальными привилегиями.
Страдая от господства в нашем обществе, мы имеем еще одну группу классов: пролетарии + крестьяне (и традиционные народы) + маргиналы, которые вместе и одновременно являются жертвами экономической эксплуатации, политико-бюрократического господства, физического принуждения и интеллектуального отчуждения. Между этими двумя широкими группами классов существует также менее значимый промежуточный сектор.
Таким образом, когда мы говорим о классовой борьбе, необходимо понимать, что она может проявляться (и проявляется) двумя разными способами. Один конкретный, например, когда наемные работники в компании сталкиваются с конкретным начальником. Другой, более общий, в котором задействованы обе упомянутые выше группы: доминирующие классы против угнетенных классов.
Если Вы и другие коллеги заинтересуются, мы можем поделиться исследованием, в котором на основе этих теоретических предпосылок дается представление о социальных классах в современной Бразилии. Оно достаточно полное и очень интересное.
Эта концепция социальных классов имеет следствия, которые делают очевидными различия между нашими позициями и теми, которые обычно связаны с марксизмом. Особенно когда мы считаем бюрократию господствующим классом и, следовательно, таким же классовым врагом трудящихся, как буржуа или землевладельцы; то же самое относится к великим религиозным лидерам, владельцам крупных конгломератов средств массовой информации и образования – все они являются классовыми врагами трудящихся, и с ними нужно бороться в равной степени, чтобы социализм был возможен.
Этот социализм также охватывает эти три области или сферы: мы стремимся к интегральному социализму, который не ограничивается экономикой. Мы отстаиваем социализацию средств производства и распределения (экономическая власть), а также собственности на средства управления и принуждения (политическая власть), собственности на средства коммуникации и обучения (интеллектуальная власть). Это и есть то, что мы понимаем как конец капитализма, государства, общественных классов. То есть полная социализация социальной власти.
По поводу предложения “фронта угнетенных классов” могу сказать, что в нашем понимании оно означает, как и у многих классических анархистов, лишь понимание того, что при разработке широкого проекта революционных преобразований, подобного тому, который предлагаем мы, необходимо учитывать всех тех, кто “снизу” – наемных рабочих, как городских, так и сельских, как в промышленности, так и в сфере услуг, временных, самозанятых, маргинальных работников, а также крестьянство.
В этом аспекте можно выявить и другие расхождения, теперь уже с некоторыми историческими секторами марксизма и даже анархизма. Среди таких секторов было распространено представление о капитализме как об экономическом способе производства и понимание того, что его основа – город и промышленность. Несомненно, экономика является центральной сферой капиталистического общества, а города и промышленность играют в капитализме очень важную роль. Но капитализм – это нечто большее, чем историческая форма экономики. Это, как я уже говорил, система, включающая в себя, помимо экономики, государство и идеи, которые являются основополагающими для легитимации капиталистических общественных отношений.
Поэтому нет никаких сомнений в том, что городские и промышленные рабочие являются основой борьбы и социальной революции. Теперь, когда утверждается “ведущая роль рабочего класса и его уникальная связь с производством в ходе социалистической революции”, это имеет различные возможности интерпретации. Под “рабочим классом” может пониматься исключительно городской и промышленный пролетариат – и здесь, конечно, эта позиция не наша, – но может подразумеваться и рабочий класс в широком смысле, который мы иногда используем и который охватывает все упомянутые выше субъекты.
Если верно, что в любом революционном проекте должны участвовать те слои, которые непосредственно вовлечены в производство, то при обсуждении этого вопроса в глобальной перспективе или даже при рассмотрении нашей действительности в Латинской Америке невозможно представить себе анархистский революционный проект, не охватывающий сельский пролетариат, крестьянство, неформальных работников и даже маргиналов.
Я считаю, что на данном этапе необходимо более подробно остановиться на используемых нами терминах, поскольку мы можем говорить об одном и том же или иметь большие различия.
Это подводит нас к еще одному моменту, затронутому в вопросе, – к аналитическому волюнтаризму. Наша позиция, как видно, не является ни волюнтаристской, ни структуралистской. Она понимает, что структуры играют фундаментальную роль в нашем обществе, выстраивают важную часть социальной реальности. Но и воля, человеческое действие играет в ней не последнюю роль. Грубо говоря, мне нравится думать, что социальная реальность на 70%-80% определяется структурами, а на 30%-20% – волевыми действиями человека.
Мне кажется, что эта позиция соответствует большинству современных социальных теорий (из области социальных наук или истории), которые стремятся примирить структуру и действие, придавая первому больший вес, чем второму, но в то же время уходя от детерминистского структурализма и волюнтаризма.
XX век сделал очевидной ошибочность аргументов определенного направления марксизма, а также то, что позиция значительной группы исторических анархистов действительно является наиболее правильной. В этот период, наблюдая за различными экономическими и социальными реалиями в мире, мы заметили, что структура развитого капитализма недостаточна для того, чтобы сама по себе и автоматически порождать революционные сюжеты и процессы.
И даже если мы посмотрим на страны, в которых были и не были революции, то увидим, что развитие производительных сил не создавало революционной среды, более радикальной или обладающей большим потенциалом, чем в так называемых “отсталых” странах, в которых такие революции происходили. В то же время мы отмечаем, что не существует “стагизма”, по которому революции могут происходить только после опережающего развития капитализма.
Хотя следует отметить, что эти революции, большинство из которых закончились построением того, что будет называться “реальным социализмом”, не социализировали и не инициировали даже последовательной социализации экономической власти, не говоря уже о политической или интеллектуальной. Они даже близко не подошли к эмансипации трудящихся и даже не двигались в этом направлении. Поэтому их нельзя воспринимать как революционные образцы успеха.
Положение фракции класса, группы или отдельного человека в структуре общества недостаточно для того, чтобы сделать его более или менее революционным. Для этого необходимо действие, сознание (классовое действие, классовое сознание), которое вместе со структурными детерминантами породит того нового революционного субъекта, который нам нужен. Для трансформации в сторону самоуправляемого социализма, который мы отстаиваем, недостаточно быть частью неравной структуры. Необходимо, чтобы эта структура воспринималась как несправедливая, чтобы верилось в возможность ее изменения. Необходимо, чтобы действия двигались в определенном направлении – нужен последовательный проект. Рабочие не становятся субъектами революции без участия в борьбе и повышения уровня сознания.
Наконец, я хотел бы подчеркнуть, что не ставлю во главу угла “отношения господства над отношениями к средствам производства”. Как я уже отмечал, отношения господства, как я их понимаю, включают в себя отношения со средствами производства (в марксовом смысле); эксплуатация, в этом смысле, является такой же формой господства, как и другие, о которых я уже говорил (политико-бюрократическое господство, физическое принуждение, культурное отчуждение). Однако следует помнить, что, говоря о классовом господстве, я имею в виду не только экономические, но и политические, интеллектуальные средства.
Следует также отметить, что данная позиция не смешивает классовое господство с другими формами господства, такими как национальное (колониализм/империализм), этно-расовое (расизм) и гендерное (патриархат). Господство имеет множество форм; классовое господство – одна из них, несомненно, очень важная в капиталистическом обществе, и оно связано со всеми остальными вышеперечисленными формами. Такая взаимосвязь позволяет объяснить капиталистическое общество в его многочисленных отношениях господства.
Кроме того, в стратегии especifista нет “приоритета воспитания сознания над политической конфронтацией над производством”. Наша стратегия всегда была направлена на создание и укрепление народных движений на основе конкретной программы, которая в историческом плане, как я уже отмечал, очень близка к революционному синдикализму. Мы не просветители и не сторонники приоритета пропаганды. Наше внимание сосредоточено на регулярной и повседневной работе, на построении профсоюзной, общинной, аграрной, студенческой, женской, борьбы, борьбы ЛГБТ, чернокожих, коренных народов и т.д. на основе нашей программы. Борьба в промышленных и городских рабочих зонах включена в нашу стратегию, но она выходит за ее рамки. Это связано не только с бразильским экономическим и социальным сценарием, но и с глобальной перспективой.
Март, 2022 г.
Литература
1. OASL Website: https://anarquismosp.wordpress.com/. CAB Website: https://cabanarquista.org/. CAB Declaration of Principles (in English): https://www.anarkismo.net/article/23028.
2. On the history of FAU (in English), see: https://www.anarkismo.net/article/32515. On the strategy of especifista anarchism, see the long interview I did with Juan Carlos Mechoso, FAU’s historical militant (in English): https://theanarchistlibrary.org/library/juan-carlos-mechoso-uruguayan-anarchist-federation-fau-the-strategy-of-especifismo.
3. IATH Website: https://ithanarquista.wordpress.com/. Faísca Website: http://editorafaisca.net/.
4. At: https://www.anarkismo.net/article/32540.
5. “Huerta Grande” (in English) can be read at: https://blackrosefed.org/huerta-grande/. On Malatesta positions in this regard, see the chapter “Anarchism and Science” of the compilation Errico Malatesta: Life and Ideas, organized by Vernon Richards: https://libcom.org/files/Malatesta%20-%20Life%20and%20Ideas.pdf.
6. The text in which Osugi Sakae makes this claim is partially available (in English) in the anthology Anarchism: a documentary history of libertarian ideas”, vol. 1, organized by Robert Graham (Black Rose Books, 2005).
7. On this and other arguments by Ibáñez, see my review of his article “Por un Poder Político Libertario” (in English): https://www.anarkismo.net/article/19736.
8. On this argument, see my article “Anarchist Theory and History in Global Perspective” (In English): https://ithanarquista.wordpress.com/2021/12/15/felipe-correa-anarchist-theory-and-history-in-global-perspective/.
9. The aforementioned article “Anarchist Theory and History in Global Perspective” provides a summary of this book.
10. Unfortunately, there are few writings in English by these contemporary authors.
11. These are some of the conclusions of a research I conducted over two years on the global resurgence of anarchism, anarcho-syndicalism and revolutionary syndicalism between 1990 and 2019. The results of this research can be found in the chapter “The Global Revival of Anarchism and Syndicalism (1990-2019)”, from the book The Cambridge History of Socialism: a global history in two volumes, edited by Marcel Van der Linden (Cambridge, 2022) and in the “Dossier Contemporary Anarchism: anarchism and syndicalism in the whole world (1990-2019)”: https://ithanarquista.wordpress.com/contemporary-anarchism/.
