Диагностика будущего

PDF

Между кризисом демократии и кризисом капитализма: прогноз

В этом углубленном анализе Питер Гелдерлоос исследует технологические и геополитические изменения, с которыми в течение следующих нескольких десятилетий столкнутся освободительные движения. Как те, кто сегодня находится у власти, будут пытаться пережить грядущие экономические и политические кризисы? Спасут ли капитализм искусственный интеллект и биоэкономика? Что опаснее — отказ правительств от решения проблемы изменения климата, или технократические решения, которые они предложат? Увидим ли мы подъем фашизма или возрождение демократии? Если мы изучим проблемы, с которыми столкнутся капитализм и государство, мы сможем подготовиться к тому, чтобы максимально использовать их для продвижения альтернативного способа жизни.

Диагностика будущего

Не секрет, что демократия и капитализм находятся в кризисе. На протяжении более полувека государственные планировщики и их учёные должны были оправдывать демократию как «лучше, чем (государственный) коммунизм». В течение 1990-х и большинства 00-х годов им вообще не нужно было оправдываться. Демократия была единственной перспективной возможностью, телеологической судьбой всего человечества.

Сегодня это уже не так. На мировой арене демократические институты межгосударственного сотрудничества находятся в руинах, а появление новых альянсов и ситуаций говорит о том, что и альтернативы начинают проявляться яснее. На уровне конкретных национальных государств фундаментальная основа, которая позволяла достигать широкого социального консенсуса на протяжении многих десятилетий, практически исчезла. Растет число политических движений, выступающих за изменение общественного договора — и, в крайнем случае, отказа от демократии – в то время как левые готовят почву для обновления демократии и сглаживания ее противоречий, возрождая мечту о всеобщем участии и равенстве. Оба эти движения предполагают, что демократия, существующая в настоящее время, не может продолжаться.

Между тем глобальный финансовый кризис 2008 года так и не урегулирован, а просто был остановлен массовой приватизацией государственных ресурсов и созданием новых, еще более крупных финансовых пузырей для временного поглощения избыточного капитала. Капитализм остро нуждается в новой территории для расширения. Какая бы стратегия ни была принята капиталистами, она должна обеспечить экспоненциальный рост прибыльных инвестиционных возможностей и решение проблемы массовой безработицы, которая может затронуть более половины мировой рабочей силы, поскольку искусственный интеллект и роботизация делают их избыточными.

Эти два кризиса тесно связаны. Капиталисты будут поддерживать правительственные модели, которые защищают их интересы, тогда как только Государство может открыть новые территории для накопления капитала и подавить сопротивление, которое всегда возникает. Потянув за швы, обнаженные в этом промежутке, мы можем начать диагностику будущего, которое те, кто у власти, деловито собирают в попытке похоронить разнообразные и освободительные возможности, которые лежат перед нами. Если мы ничего не сделаем, эта Машина, с которой мы боремся, исправит свои неполадки. Если мы проанализируем эти неисправности и предлагаемые решения, мы сможем действовать более разумно. Кризис дает нам возможность для революции, которая могла бы уничтожить государство и капитализм, но только в том случае, если мы поймем, как система господства развивается, и поставим перед собой цель блокировать это развитие, а не прокладывать путь к новым формам господства, как это делали многие революционеры в прошлом.

Для этого мы рассмотрим архитектуру нынешней мировой системы и определим, что именно в этой мировой системе дает сбой. Диагностика покажет, что капитализму нужно для выхода из нынешнего кризиса и какие варианты открывают перед ним наиболее перспективные горизонты (с фокусом на возможности биоэкономической экспансии). Параллельно мы проанализируем кризис демократии, как на уровне национального государства, так и на уровне межгосударственного, глобального сотрудничества, сравним перспективы фашистских, прогрессивно-демократических, гибридных и технократических решений по восстановлению общественного мира и удовлетворению потребностей капиталистов. В рамках этой дискуссии мы рассмотрим изменение климата, понимая его как драйвер политического и экономического кризисов, а также предполагает — или даже требует — комплекса мер реагирования на эти два кризиса. Наконец, мы рассмотрим, что все это значит для нас и каковы наши возможности для действий.

Этногосударства

20 июля 2018 года, с подписанием закона «Еврейское национальное государство», Израиль стал первым явным этногосударством. Действия «Ликуда» и реакционная коалиция, которую они представляют, резко обострили продолжающийся кризис демократии.

Этногосударство – это свежая переформулировка суверенного национального государства, которое является фундаментальным элементом либерального миропорядка от Вестфальского договора 1648 года до сегодняшнего дня. Этнос и нация имеют одно и то же значение —первое от греческого корня, второе от латинского корня — поэтому вся разница исключительно в контексте. С 1648 по 1789 годы национальное государство эволюционировало в свою нынешнюю форму как институциональный комплекс, призванный обеспечить политическое выражение нации через механизм представительства, модулируемый мировоззрением Просвещения и ценностями юридического равенства и универсальных прав.

Реакционный отход от этой ныне запыленной модели, этногосударство – это пересмотр мировоззрения эпохи Просвещения, основанный на новейшей трактовке старых политических терминов. В 17 веке ни одна из западных наций не существовала как таковая; они по-прежнему извлекали себя из множества языковых и культурных выражений и придумывали общественные институты, которые могли бы создать культурную матрицу, необходимую для того, чтобы заставить разрозненные народы объединиться в единую межклассовую идентичность. Самая стабильная прото-нация того времени, британская, все еще была иерархическим союзом нескольких наций. Создатели национальной (или межгосударственной) системы, которых мы анахронично называем голландцами, были известны как Объединенные провинции или Нижние страны, и то единство, которое они имели, было основано больше на общей оппозиции имперской власти Габсбургской Испании, чем на общей национальной идентичности. У них не было общего языка или общей религии.

Первоначально Вестфальский суверенитет представлял собой систему сегрегации и прав меньшинств: между политическими образованиями были проведены прочные границы, положив конец смешанной феодальной системе, в которой большая часть земли была неотъемлемой и имела множество владельцев и пользователей. Поскольку феодальные правители имели владения во многих странах, ни одна страна не была подчинена единой политической иерархии. Вестфалия закрепила такие иерархии, достигнув высшей точки в виде верховного правителя в каждой стране и установив религию правителей религией страны. Тем не менее, представители религиозных меньшинств по-прежнему имели право на свой обычай, пока они были католиками, лютеранами или кальвинистами (поскольку только Объединенные провинции практиковали религиозную терпимость, достаточно широкую, чтобы включать анабаптистов и евреев). На начальном этапе эта система использовала религиозную идентичность для выполнения сегрегации, которую позднее будет играть нация.

Поскольку еще не существовало науки о нации, различные стратегии государственного строительства, которые возникли в течение следующих двух столетий, первоначально считались одинаково актуальными: плавильный котел Соединенных Штатов, просветительский колониализм Франции, научный эссенциализм, с помощью которого ведущие мыслители науки и правительств во всем западном мире пытались установить этническую принадлежность как биологическую реальность.

Реакционные недовольства либеральным миропорядком 21 века апеллируют к устаревшему научному эссенциализму, чтобы оспорить постмодернистскую и трансгуманистическую эволюцию концепции нации. Постмодернисты разобрали грубые механизмы государственного строительства, чтобы изобразить отчужденное единство, которое предположительно пронизывает континенты, в то время как трансгуманисты приспосабливают либеральные ценности к культу биомашины, в которой предполагаемые различия между человеческими сообществами становятся иррациональными, а обновленная прогрессивная версия западной культуры предлагается в качестве новой универсальной.

Противодействуя этим психоэкономическим инновациям, реакционные сторонники этногосударства используют один фундаментальный столп современности против другого, взывая к представлению о национальности, которое одновременно принадлежит и 19-ому, и 21-ому векам. Они возрождают элементы власти белых, которые всегда присутствовали в мышлении Просвещения, и отбрасывая то, что было интегрально взаимосвязанным элементом демократического равенства.

Другими словами, сегодняшнее этногосударство – это не просто переформулировка классического национального государства: этногосударство вытекает из другой стороны демократии, пытаясь порвать со старым синтезом Просвещения. Но, в то же время новая формулировка требует, чтобы этногосударство выполняло старую мнимую цель национального государства: заботиться о народе и давать им политическое выражение. Сторонники этногосударства считают эту задачу более важной, чем то, что веками считалось неотделимой сопутствующей функцией в западном мышлении: гарантии равноправия и демократического участия.

Если мы посмотрим на это более явственно, мы увидим, что этногосударство является реакционным ответом на кризис демократии и национального государства, если не общего характера, то, безусловно, глобальным. Отмечая эту первую зацепку которая может позволить нам выявить более широкие модели, давайте вспомним, что именно параинституциональные левые движения за альтерглобализацию впервые озвучили кризис национального государства и призвали государство – как оно еще жалостно говорится – «исполнять свой долг и заботиться о своем народе».

Израильское государство продемонстрировало свою готовность порвать с демократическим равенством, с тем чтобы построить новый синтез путем законодательного закрепления неравных прав, явно отказывая арабам, мусульманам и другим неевреям в праве на самоопределение или в праве на землю и жилье. И, что особенно бросается в глаза, даже порвать с символической приверженностью к демократии в языке нового закона.

Мировая система

Период между 1-ой и 2-ой Мировыми Войнами представлял собой междуцарствие, в течение которого Великобритания боролась за сохранение своего господства в отживающей свое мировой системе, в то время как Германия и США боролись за роль архитектора нового мира (после того, как СССР быстро отказался от своих скудных попыток глобальной трансформации). Как утверждает Джованни Арриги (Giovanni Arrighi), крах 1929 года ознаменовал окончательный кризис британской системы. После Второй Мировой Войны США создали и возглавили мировую систему экономического накопления и межгосударственного сотрудничества. Якобы сторонники деколонизации, будучи сами нацией бывших колоний, завоевавших свою независимость, США добились соучастия практически всего населения мира в своей системе, создав ООН и предоставив всем новым национальным государствам место за столом. Через Бреттон-Вудские учреждения -Международный Валютный Фонд (МВФ), а затем и Всемирную Торговую Организацию (ВТО), – США улучшили прежнюю британскую систему и усилили глобальное участие в капиталистическом режиме, создав справедливый набор правил, основанных на идеологии свободной торговли. Правила были справедливыми, поскольку они должны были быть одинаковыми для всех, в отличие от более ранней колониальной системы, которая явно основывалась на превосходстве и военной мощи — вполне откровенные методы, которые были необходимы для того, чтобы грубой силой втянуть население мира в капиталистическую экономику. И эти правила были привлекательны для доминирующих игроков, потому что они устраняли препятствия для накопления капитала, чтобы те, кто имел больше всего, получали больше прибыли. В рамках этого дьявольского соглашения США сохраняли военное превосходство — единственный элемент, который никто не оспаривал – через Организацию североатлантического альянса (НАТО).

Возможно, это была бы железная структура, но власть – это прежде всего система, которая убеждена в собственном превосходстве и сила этой глупости такова, что ничто в мире не может являться надежным. Мы никогда не должны ожидать, что Государство окажется выше глупости; на множестве уровней государство является самим воплощением этой человеческой слабости. Настоящий, просвещенный разум никогда не нуждался в государстве.

Обладая такой исключительной властью, правящий класс США чувствовал, что он стал выше своих собственных правил. Именно США, и особенно их реакционеры, саботировали ООН, ВТО и НАТО. Из этих трех, подрыв ООН был самым так сказать солидарным предприятием, в котором участвовали демократы и республиканцы почти в равной мере. Хотя демократы лучше справлялись с тем, чтобы ООН чувствовала себя признательной, даже если они мешали ей выполнять свою миссию во Вьетнаме, Сальвадоре, Никарагуа, Южной Африке и, прежде всего, в Израиле.

Вполне уместно, что новый синтез, который мог бы прозвучать похоронным звоном для мировой системы США, должен был найти свой первый отголосок в Израиле, их наиболее дорогостоящем союзнике и неуместном бенефициаре. Больше, чем любое другое кровавое государство-клиент, именно использование Израилем агрессивной поддержки США превратило ООН в бумажного тигра (видимость значительно отличается от реального положения дел), неспособного справиться с самой вопиющей несправедливостью в мире. Это не было необходимой ценой для достижения макиавеллиевских геополитических интересов на Ближнем Востоке. Саудовская Аравия, Египет и другие арабские государства оказались более надежными союзниками с большим количеством природных ресурсов, чем крошечный, воинственный, дестабилизирующий Израиль. Не исключено, что этот катастрофический альянс является не столько результатом [ошибки] стратегического мышления, сколько результатом христианского и белого-шовинистического мышления — отождествления американского политического класса с иудейско-христианской культурой. Израильское «господство белых» гораздо более развито, чем саудовское «господство белых». Не по вине саудитов, которые не сдерживаются в злоупотреблении и эксплуатации своих собственных нижних этноклассов, а потому что спустя тысячу лет после крестовых походов западные люди по-прежнему рассматривают арабов и мусульман как угрозу.

Конечно, имея больше военной помощи на душу населения, чем в любой другой стране мира (и самые высокие военные расходы на квадратный километр), Израиль был очень полезен для НАТО как военная лаборатория, разрабатывающая методы не только для межгосударственных, но и внутригосударственных войн, наиболее подходящих для таких стран, как США, Великобритания и Франция: закрытые белые анклавы, защищающиеся от расовых гетто. Но другие страны могли бы также выполнять эту роль таким образом, чтобы не дестабилизировать геополитически горячую точку.

Мировые системы всегда неустойчивы и в конце концов приходят к своему логическому концу. Модели этих изменений являются полезным направлением для изучения. До сих пор последовательные мировые системы демонстрировали чередование экспансии и интесификация (эффективное использование ресурсов). Голландский цикл накопления представлял собой усиление способов колониальной эксплуатации. Эта эксплуатация уже была распространена по всему региону Индийского океана вплоть до Южной Америки португальцами и кастильско-генуэзским партнерством, но голландцы усовершенствовали технологию выжженной земли в новых экономиках и сообществах.

Цикл накопления, осуществляемый Великобританией, представлял собой географическую экспансию, в результате которой колониализм (все еще использующий в основном голландские экономические и политические модели) поглощал шаг за шагом оставшиеся и неосвоенные уголки земного шара. А возглавляемый США цикл накопления представлял собой укрепление капиталистических и межгосударственных отношений, которые были достигнуты в рамках предыдущего цикла, когда колонии освободились политически, чтобы более полно участвовать в Западном капитализме и глобальных демократических структурах.

Ускоряющиеся темпы этих изменений говорят о том, что мы должны начать новый цикл накопления. Арриги предположил, что нефтяной кризис 1973 года был сигнальным кризисом американского цикла, сигнализируя о переходе от промышленной к финансовой экспансии и, таким образом, раздувании огромного пузыря, который должен сделать рецессию 2008 года окончательным кризисом. Очевидный конец гегемонии США, который будущие историки могут датировать 2018 годом (если 2020 год не принесет экстремальных изменений) предполагает, что мы уже можем находиться в периоде междувластия. Признаки этого включают заявление Палестины после переезда посольства США в Иерусалим, что США не будет места в будущих мирных переговорах; заявления о том, что ЕС готов обойтись без тесного сотрудничества с США; растущая роль Китая в геополитике благодаря инициативе «Один пояс и один путь»; запуск Транстихоокеанского Партнерства – крупнейшей зоны свободной торговли в мире – без США; и, наконец, завершение дипломатической инициативы, которое Северная Корея провела в обход США посредством двусторонних переговоров с Южной Кореей и Китаем, а потом переговоры с США, в которых у последних не было рычагов воздействия, небезуспешно разрушая самый эффективный международный консенсус и эмбарго на Севере, которые когда-либо организовывали США.

Демократия, как идеология, лежащая в основе мировой системы, возглавляемой США, находится в кризисе, потому что сама гегемония США находится в кризисе, в том числе и потому что она не в состоянии обеспечить политический конструкт, который потянет интеграции мирового населения в единую экономическую и межгосударственную системы, от Греции до Венгрии и Мьянмы.

Реакционная коалиция, которая была создана Нетаньяху, а не Трампом, не является единственным выходом из либеральной демократии. Но дело в том, что значимое в мировой политике государство, за которым уже начали следовать другие, разрушает старый и святой синтез – обращая национальное государство против всеобщего равенства, – что является неопровержимым доказательством того, что мировая система, которая управляла нами до сих пор, разваливается.

Реакционные правые

Принятые в качестве политических ярлыков понятия левые и правые, первоначально относятся к левой и правой скамьям Генеральных Штатов в начале Французской революции, с различными политическими тенденциями, объединяющимися в разные блоки. Собственно говоря, анархисты никогда не принадлежали к левым, если не считать тех позорных моментов, когда часть движения примкнула к большевикам в России или республиканскому правительству в Испании. Это не были примеры эффективных анархистских действий, они были посредственными оппортунистами и поссибилистами, неспособными умерить авторитарные тенденции своих бывших союзников и даже спасти свои жалкие шкуры.

Тем не менее, анархисты всегда участвовали в революционных движениях и были убежденными врагами реакционных движений, и поэтому мы часто обнаруживали большую близость с рядовыми участниками – а не с руководством – левых организаций. Самыми первыми анархистами, принявшими это имя, были те анархисты Французской Революции, которые были слишком безответственны, чтобы присоединиться к якобинцам и жирондистам в их силовой политике, грязных союзах, удушающей бюрократии и массовых убийствах крестьян от имени буржуазии.

В этом историческом ракурсе, правые безусловно являются самым отвратительным орудием управления, но не обязательно самым опасным для народных низов. В случае Французской Революции крестьяне хотя и голодали при монархии, но при якобинцах их массово убивали, и в конечном итоге их навсегда лишали благосостояния различные виды прогрессивных либералов.

Из всех тенденций власти реакционные правые были наименее проницательными в предвидении переменчивой розы ветров. Каждое прогрессивное изменение в организации глобального капитализма и межгосударственной системы позаимствовало гораздо большего от левых, чем от правых. Но это не означает, что правые не имеют значения. Будущее редко принадлежало Наполеонам и Гитлерам, но они оставили свой кровавый след, уничтожая низшие слои и любую социальную борьбу своего времени. И когда левые были наиболее успешны в разработке новых, более эффективных режимов господства и эксплуатации, это происходило путем кооптации реакции на выживание низших классов и подавления наиболее радикальных элементов в прогрессивных альянсах, которые, казалось, были необходимы в то время для обеспечения выживания перед лицом угрозы правых.

Если будущее – это Машина для искривления неизвестных результатов в интересах тех, кто доминирует в обществе, то взаимодействие между правыми и левыми уже давно является одним из ее главных двигателей.

Исторический анализ ясно показывает, что изменения в моделях управления и эксплуатации происходят не по желанию отдельно взятой страны, а всегда как ответ на глобальную вековую динамику.

То же самое можно сказать и о новой итерации реакционных правых, которые в центре уходящей мировой системы — анахроничном Западе — нашли народную поддержку в формулировании этногосударственной программы. Те, кто следит за тенденциями в неофашизме, заметили международный охват этой идеи, но они редко упоминают первостепенную роль в этом израильских правых, – упущение, которое утратило силу после принятия нового закона от 20 июля. Слепое пятно в отношении Израиля было идеологически вписано, учитывая тот вес, который левые Германии – под влиянием произраильской антидойч идеологии — имели в артикуляции современного антифашизма. Но об этом чуть позже.

Партия Нетаньяху «Ликуд» является лидером новой коалиции, в которую с 2010 года входят: Венгрия под властью Орбана; Польша, правая с 2015 года; новая ультраправая коалиция, которая управляет Австрией с конца 2017 года.

Этот политический альянс завершает одну из самых бесплодных дискуссий 20-го века, ту, что касается сионизма, в которой многие его еврейские критики (такие как Арендт, Хомский и Финкельштейн) были принижены таким штампом-карикатурой как “ненавидящий себя еврей.” Теперь, когда защитники сионизма больше не стремятся оправдать свой расистский проект демократическими терминами, становится также ясно, что именно израильские правые, а не еврейские левые, проявляют политически целесообразную терпимость к антисемитизму. Орбан не только сделал антисемитские комментарии о Джордже Соросе, он и его структуры регулярно чтят нацистских коллаборационистов, которые правили Венгрией; правое правительство Польши недавно сделало обязательным отрицание Холокоста, криминализировав любое упоминание о факте соучастия Польши в Холокосте; а младшим партнером австрийского канцлера Курца по коалиции является неофашистская Партия свободы, которая, хоть и закамуфлировала свою антисемитскую риторику, но при этом не изменила своих основных взглядов.

Для Израиля имеет смысл в краткосрочной перспективе попытаться дестабилизировать Европейский Союз и так называемое международное сообщество в целом, поскольку многие в рамках обоих альянсов считают Израиль изгоем за его вопиющие нарушения международных соглашений. Нарушая этот консенсус, Израиль открывает больше возможностей для создания двусторонних союзов и реинтеграции в глобальную геополитику. Однако на другом уровне эта стратегия, безусловно, противоречит их основным интересам. Вытесняя из себя полностью все левое, оставшееся правое лишает израильское государство возможности будущего демократического возрождения, когда дела пойдут плохо, что неизбежно произойдет. Не проявляя никакого уважения к жизни палестинцев, они делают все более нереалистичным, что они могут ожидать какой-либо милости от своих соседей в тот момент, когда военная помощь США—не только Израилю, но и Саудовской Аравии и Египту — больше не послужит эффективным щитом.

Трезвомыслящий израильский правящий класс пошел бы на уступки, сделал бы вид, что уважает международный порядок, и адаптировал бы свое внутреннее «господство белых» так, как правящий класс США переформулировал свою собственное внутреннее «господство белых» [сегрегацию] в 1960-х и 70-х годах, чтобы восстановить свою запятнанную легитимность. Как упоминалось ранее, реакционные правые часто не уделяют приоритетного внимания четкому пониманию своих долгосрочных интересов по сравнению с мутными идеологиями, с помощью которых они оправдывают навязываемые ими неравенства и нестабильные противоречия.

Нацисты фактически покончили жизнь самоубийством, думая, что они могут восстановить Германию как колониальную державу путем военной экспансии, не только против Великобритании и ее союзников, но и против СССР. И сегодня, во все нарастающем темпе ксенофобские законы ослабляют США и Европу экономически. Передовая экономика требует глобального интеллектуального найма и, следовательно, относительно открытых иммиграционных режимов, поэтому фирмы Силиконовой долины громогласно выступали за иммигрантов и против Трампа. Решению Меркель принять сирийских беженцев немедленно предшествовало заявление крупнейшей ассоциации работодателей Германии о том, что национальной экономике не хватает миллионов квалифицированных рабочих. Меркель никогда не предпринимала никаких шагов для спасения нижних классов Сирии из лагерей беженцев в Турции, где они гнили; вся ее программа заключалась в регулировании въезда в ЕС сирийцев среднего класса с высшим образованием, которые могли позволить себе поездку в несколько тысяч евро.

У крайне правых нет абсолютно никакого ответа на этот интеллектуальный кризис, который в настоящее время угрожает тому большому преимуществу, которое Европа и Северная Америка имеют в высокотехнологичном секторе над Китаем как формирующейся доминирующей мировой экономической державой. Посредством националистических торговых войн и популистских маневров, таких как Brexit, они фактически наносят ущерб своей экономике. Посеяв разногласия в том, что было прочными центрами неолиберального консенсуса — НАФТА и ЕС – они подрывают саму уверенность, к которой инвесторы систематически привязывают экономический рост.

Реакционеры – это продукт своего времени. Они реагируют на распадающийся демократический консенсус – в некотором смысле предвосхищают его, а также – ускоряют его – и предлагают новый синтез. Как реакционеры, они готовы пойти на все, чтобы шокировать систему, для того чтобы восстановить элитарные ценности, которые они отстаивают; зачастую потрясения, которые они вызывают, побуждают обанкротившуюся мировую систему продвигать новый организационный план, с тем чтобы выйти из периода системного хаоса, когда большинство действующих лиц все еще не признало, что старый режим устарел. Проблема реакционеров заключается в том, что новый организационный план редко моделируется на основе синтеза, который они предлагают.

Иными словами, подъем этногосударственной модели, несомненно, сыграет роль в дестабилизации неолиберального консенсуса и поставит под угрозу существующие конфигурации власти, но вероятность того, что она будет представлять новую организационную модель будущего, мала.

Прогноз будущего

Будущее – это еще и механизм организации дискурса, создающий нарратив, который устанавливает связи между разрозненными, противоречащими друг другу явлениями, переформатирует их, выделяет некоторые из них и уводит нас от остальных. Этот механизм во многом представляет собой политическую стратегию, с помощью этой машины происходит колоссальная мобилизация государственных ресурсов, которые направляются на достижение желаемой цели, но на горизонте маячит существенное препятствие — техно-социальные ограничения. Как только нарратив осознан, наступает момент ясности, и мы понимаем, как стратегический прорыв будет выражен политически. В этот момент тренд расширяется до масштаба всеобщей кампании, объединяя планировщиков и капиталистов в гонке вперед. Но до этого момента, в зачаточной фазе, технологические компании и исследовательские агентства бродят по темным границам, как слизистая плесень, нащупывая неиспользованные возможности, которые регистрируются как «прибыльные». Лейтмотивом этой фазы является восхищенная интуиция венчурного капиталиста. Инвестиции в неопределённое будущее, которые еще не подвергались научному расчету, опасны, как ставки азартного игрока, а не рассчитаны систематически, как доходы владельца казино.

В этой ситуации, совершенно разные представления о прибыли подвергаются одной и той же ошеломляющей логике. Казино горит. Откладывание фишек для следующего раунда покера может быть выгоднее, чем тушение огня. Класс капиталистов демонстрирует этот, один и тот же диапазон поведения на пороге конца текущего цикла накопления.

Практически все капиталисты США, кроме сталелитейных компаний, страдают от тарифной войны, но они унесли домой сотни миллионов в виде снижения налогов, и у них слюнки текут по поводу возможностей, открывающихся с отменой экологических норм. Капиталисты Кремниевой долины признали, что антииммиграционная политика Трампа была плохой бизнес-стратегией, но их протесты прекратились. В конце концов, правительства не просто ограничивают или разрешают доступ к рынкам, как считают либеральные философы. Они также создают рынки. Microsoft, Google, Amazon и Accenture активно наживаются на выгодных контрактах с ICE и Пентагоном, обеспечивая прибыльный для них пограничный режим. Программа Трампа – ясный урок, что капиталисты не просто диктуют правительствам, что нужно делать. Государство необходимо, чтобы укротить социальную среду для экономической экспансии, но государства также располагают таким большим количеством ресурсов, что могут заставить капиталистов инвестировать в области, которые противоречат их долгосрочным и среднесрочным интересам.

Капиталисты не знают будущего. Опрос их прогнозов может быть полезным, но в лучшем случае он заставляет нас задуматься о людях, которые являются экспертами по получению прибыли, но ослеплены своей идеологией до такой степени, что они не могут увидеть противоречивую природу капитализма.

В целом, что мы можем видеть из их поведения, это увеличение системной нестабильности.

США по-прежнему являются домом для крупнейшего или второго по величине рынка в мире, в зависимости от того, как вы его измеряете; тем не менее, типичный американский инвестор в настоящее время держит 40% или даже 50% своего портфеля в иностранных акциях, что в два-четыре раза превышает показатель в 1980-х годах. Только в 2017 году общая сумма денег, вложенных США за рубежом, главным образом в Европу, выросла на 7,6% (427 млрд долларов), включая 63 млрд долларов инвестиций в швейцарские корпорации (плюс 168 млрд долларов, не считая инвестиций, размещенных на счетах в швейцарских банках). Еще больше уходит в Ирландию. Прямые иностранные инвестиции в США резко упали в 2017 году, на 36%.

Сверхбогатые также вкладывают средства в роскошные бункеры на случай конца света, платя сотни миллионов долларов за отремонтированные военные объекты или ракетные шахты в Европе и Северной Америке, оборудованные для обеспечения жизни в течение года или более с помощью автономных воздушных, водных и энергетических систем, в дополнение к бассейнам, друзьям по боулингу и кинотеатрам. Продажи высококлассных бункеров одной крупной компанией выросли на 700% с 2015 по 2016 год и продолжали расти после президентских выборов.

Еще одна плохая новость, эксперты по искусственному интеллекту(ИИ), в том числе многие из тех, кто извлекает выгоду из разработки ИИ, предупреждают, что в течение десяти-двадцати лет ИИ может вызвать массовую безработицу, поскольку роботы и компьютерные программы заменяют производственные, канцелярские, управленческие должности, рабочие места в розничной торговле и доставке. Из 50 крупнейших категорий рабочих мест в США только 27 не подвергаются серьезной угрозе замены на ИИ. Из 15 самых распространенных профессий под угрозой не находятся только три: медсестры, официанты и персонал по уходу. По прогнозам, розничные продавцы, занимающие первое место с 4 602 500 занятыми на этой работе в 2016 году, будут значительно сокращены, так как онлайн-продажи продолжают расти. В физических магазинах, которые останутся из-за широко распространенных предпочтений покупки определенных продуктов лично, персонал розничной торговли будет продолжать работать даже после того, как технологии позволят от них избавиться, поскольку их главная задача состоит в том, чтобы с помощью личного общения стимулировать продажи, в отличие от кассиров ( №2 в списке, три с половиной миллиона работающих), которые будут заменены машинами.

Фактически, большинство рабочих категорий, которые не будут заменены машинами, защищены не технологическими, а культурными ограничениями. Наше общество должно было бы подвергнуться огромному изменению ценностей, чтобы юристов (№ 44) или учителей начальной школы (№ 22) можно было заменить роботами. Возьмем пример официантов, наиболее быстро растущей категории работников. Никогда в истории эта работа не была технологически необходимой. Но наличие человека, чья работа состоит в том, чтобы ждать и быть готовым нести еду с кухни на стол, создает опыт, за который люди со средствами уже давно готовы платить.

Хотя наихудшие последствия роботизации и искусственного интеллекта еще не ощущаются, (кроме производства, телекоммуникаций и почтовой службы), безработица уже очень большая и все больше людей с трудом сводят концы с концами. Говорят, что в США уровень безработицы достиг исторического минимума, но это потому, что все больше безработных не учитываются как потенциальные работники.

Долги США по кредитным картам достигли 1 триллиона долларов, а процентные ставки только растут значительно быстрее, чем заработная плата. Во многом это связано с тем, что крупные налоговые льготы Трампа заставили ФРС поднять ставки, чтобы предотвратить безудержную инфляцию. Соотношение выплат по обслуживанию долга к располагаемому доходу на домохозяйство недавно вернулось к высоким уровням, наблюдавшимся до Великой Рецессии 2008 года; простым языком люди должны тратить большую часть своих денег на погашение своих долгов. Между тем, экономический стимул, обеспечиваемый снижением Трампом налогов, должен закончиться к 2020 году. Министр энергетики Саудовской Аравии также предупредил, что к 2020 году растущий спрос на нефть будет опережать падающие поставки, если не будет значительного притока инвестиций для привлечения новых поставок. А цены на нефть уже растут, что ведет к росту цен на все другие потребительские товары.

Говоря о нефти, отрасль в значительной степени решила, что налог на выбросы углерода является приемлемым. Даже некоторые республиканцы предложили такой налог. Предприятия должны будут заплатить за право на выброс CO2, 24 доллара за тонну, и эта сумма денег пойдет на выплату бедным домохозяйствам и на модернизацию транспортной инфраструктуры. Подвох в этом предложении состоит в том, что правительство ослабит правила выбросов, поэтому компании могут в основном делать с атмосферой все, что захотят, пока они за это платят, таким образом они будут защищены от гражданской ответственности, аналогичной той, которая была наложена на табачные компании и даже на Moнсантo. Все это показывает, что энергетическим компаниям нужны стимулы для развития альтернативных источников энергии, они ожидают, что цены на нефть будут продолжать расти, и они боятся, что негативная реакция заставит их возместить убытки.

Корпоративный долг находится на новом максимуме. Стоимость непогашенных корпоративных облигаций выросла с 16% ВВП США в 2007 году до 25% в 2017 году. На развивающихся рынках наблюдается еще больше корпоративных заимствований и более рискованных кредитов. Пока процентные ставки низки, большинство корпораций смогут продолжать эту практику, но если процентные ставки вырастут, как ожидается, чтобы сдержать инфляцию, это может вызвать каскад дефолтов — пузырь может лопнуть, особенно если это совпадает с замедлением мировой экономики, которое, как ожидается, начнется в период между 2020 и 2022 годами. По мере падения бизнеса процентные ставки растут: компании не могут погасить все свои долги или взять новые кредиты, чтобы погасить старые.

Проблема не только для США. Хотя экономический рост Индии и особенно Китая был астрономическим, в Китае он начал замедляться и появились признаки возможного биржевого кризиса, а в Индии начинаются проблемы с валютой, которые вскоре могут привести к прекращению роста.

По своей природе капитализм создает мыльные пузыри и регулярно вступает на путь, ведущий к финансовому краху. Тем не менее, эти провалы очень трудно предсказать. Одна из лучших ретроспективных моделей на сегодняшний день, дающая долговременное представление об этих циклах накопления, разработанная теоретиком мировых систем Джованни Арриги, уже отстает в своих прогнозах. Ариги отметил экспоненциальное ускорение частоты прошлых кризисов: поскольку капитализм растет в геометрической прогрессии, капитал накапливается и разрушается все быстрее и быстрее. Однако, чтобы его модель сохраняла свою геометрическую точность, Великая рецессия 2008 года должна была стать окончательным кризисом американского цикла накопления. Хотя в соответствии с некоторыми измерениями эта рецессия только что была предотвращена и не полностью преодолена, очевидное восстановление все еще нарушает предложенную модель прошлых переходов из одного цикла в другой.

Частично это можно объяснить растущим интеллектом и институциональной сложностью капитализма, а именно растущей ролью государственного планирования в экономике и все более активным и постоянным государственным экономическим вмешательством. Это опровергает неомарксистов, которые пользуются любой возможностью, чтобы объявить о моральном износе государства, независимо от того, сколько раз они оказались неправы.

Новый Курс Рузвельта, крупная инвестиция государственных денег в общественные работы с целью создания рабочих мест, позволил США выйти из Великой Депрессии раньше европейцев, что сделало США экономическим спасителем раздираемой войной Европы и Азии и, следовательно, архитектором следующего цикла накопления. Массовые государственные расходы как постоянный экономический стимул были отличительной чертой американской системы, связанной с Федеральным резервом и глобальной сетью центральных банков и монетарных учреждений, которые поддерживают инфляцию в приемлемых границах и помогают частным банкам или небольшим правительствам, которые терпят крах.

Как ни парадоксально, весь этот режим экономической стабильности основан на долге. Чтобы предотвратить развал капитализма, США и многие другие штаты систематически тратят гораздо больше денег, чем у них есть на самом деле. Дефицит США – сумма, которую они тратят каждый год сверх своих реальных доходов – сейчас составляет более 1 триллиона долларов, а общий долг – 21 триллион долларов, что превышает ВВП (общий объем производства экономики США). Правительство выплатит сотни миллиардов долларов в виде процентов своим кредиторам в этом году. Однако система не такая изменчивая, как кажется. С капиталистической точки зрения, она довольно хорошо организована (хотя, в отличие от идеологии свободного рынка, полностью зависит от государства). Около трети долга это долг перед другими государственными учреждениями, в первую очередь перед службами социального обеспечения. Эта практика государственного заимствования у самих себя стабилизирует огромную часть долга, не давая его частным кредиторам, которые могут обналичить облигации или прекратить выдачу займов. Это также дает этим капиталистам уверенность: если США не выполнят свои обязательства по своим долгам, они могут сначала решить объявить дефолт по долгу перед своими собственными обычными гражданами, поэтому пострадают пенсионеры, а не инвесторы. Это похоже на то, что недавно произошло в Пуэрто-Рико.

Примерно четверть долга принадлежит взаимным фондам, банкам, страховым компаниям и другим частным инвесторам, а более трети – иностранным правительствам, в первую очередь, Китаю и Японии. И частные, и иностранные государственные инвесторы покупают государственный долг США, потому что это считается верной ставкой. Любой, у кого есть много наличных денег, вероятно, хочет вложить значительную часть этих денег в надежные инвестиции, которые будут постоянно приносить скромные, но надежные процентные платежи. Но это на самом деле очень мало говорит о математике этой ставки. Никто не может объяснить, как США смогут когда-либо погасить свой долг без массовой девальвации своей валюты и, таким образом, разрушения мировой экономики. И чем больше растет долг, тем больше растут проценты, до тех пор, пока выплаты по процентам не превысят возможности бюджета США по их выплате.

По сути, благоприятный рейтинг долга США означает лишь то, что в рамках нынешней глобальной экономической системы инвесторы не могут представить, что США не смогут платить проценты по своим долгам. Но единственный способ избежать дефолта – это если инвесторы и иностранные правительства будут вечно продолжать кредитовать США все увеличивающимися суммами денег. И Китай, и Япония (два крупнейших кредитора) замедлили свои покупки долга США, в то время как Россия недавно сократила свою относительно небольшую долю в оптовой торговле долгами США.

Капиталистический кризис часто связан с войной, поскольку национальные государства борются за контроль над глобальной системой. Война также полезна для капитализма, потому что она уничтожает огромное количество избыточной стоимости, освобождая место для новых инвестиций. Это основной способ избавления капитализма от самого себя. Экономическая система постоянно генерирует экспоненциально растущее количество капитала, пока не получит больше, чем может инвестировать. Это изобилие – не человеческое, а чисто математическое, поскольку люди все еще голодают даже в эти золотые времена – угрожает уничтожить совокупную стоимость всего капитала. Таким образом, часть его уничтожается войной, те, кто делает ставку на проигравшую сторону, удаляются из игры, а остальные продолжают игру.

Однако со времен Второй мировой войны не было непосредственных военных действий между крупными державами, в значительной степени из-за принципа взаимного гарантированного уничтожения [этот принцип подвергается научному сомнению], введенного ядерным оружием. Технический прогресс в войне превзошел свою полезность в качестве политического инструмента, за исключением менее масштабных прокси-войн.

В экономике, основанной на долгах, однако, можно уничтожить огромное количество избыточной стоимости без войны. Уничтожение долга США повредит правительствам Японии и Китая, а следовательно, и их экономике, разрушит многие банки и паевые инвестиционные фонды, и оставит большую часть рабочего класса США без медицинской помощи или пенсионных пособий.

В этом случае, чтобы не допустить революции, устойчивая экономика, способная обеспечить высокую степень промышленного производства и ликвидный капитал для необходимых инвестиций и кредитов, могла бы собраться по кусочкам, начав новый цикл накопления. Европейский Союз или Китай могут оказаться в таком положении. Первый, потому что его политика бездефицитных расходов дает ему определенную меру защиты и может дать ему шанс, как модели ответственной экономики, если модель США рухнет катастрофически; последний, из-за большей способности его правительства регулировать всю экономику технократическим способом, и его огромным производственным возможностям.

В зависимости от того, насколько велик политический хаос распада и от их способности проецировать военную силу, новые мировые лидеры либо восстановят, либо перестроят те институциональные элементы нынешней системы, которые они сочтут наиболее полезными для своих стратегических планов, такие как ВТО или ООН или – если бы конфликты переросли в окончательный разрыв со старой архитектурой – им нужно было бы накопить политическое влияние, чтобы привлечь достаточно игроков к столу для создания нового комплекса глобальных институтов.

Здесь есть одна проблема. Для продолжения капитализма новый цикл накопления после следующего коллапса должен быть экспоненциально большим, чем тот, который был до него. Это, кажется, одна из наименее изменчивых особенностей этой исторической модели. По своей природе объем инвестируемого капитала постоянно растет. Это объясняет исторические различия между периодами географической экспансии, когда новые территории вступают в контакт с капитализмом посредством базовых отношений, которые лучше всего характеризуются как первоначальное накопление под каким-то колониальным контролем, и периодами интенсификации, когда жители зон, колонизированных в предыдущий период более полно интегрируются и воспроизводятся как капиталистические субъекты, не просто участвующие в принудительном труде для производства сырья для отдаленных рынков и скупающие небольшую часть избыточной продукции в мегаполисе, но живущие, дышащие и питающиеся капитализмом, становящиеся капиталистами и наемными работниками сами по себе.

«Американский век» видел усиление капиталистических отношений на всей территории, взятой под контроль капитала во время британского цикла, которая включала почти весь мир. Нет другой земной географии для будущего цикла накопления. Конечно, индийская экономика все еще растет, и китайские государственные капиталисты проходят через Африку, Океанию и Карибский бассейн, занимаясь грабительским кредитованием для приобретения инфраструктуры, которую Всемирный банк начал в 1970-х и 80-х годах, в то время как Google и пара других компаний вторгается в Африку, чтобы стимулировать функционирование высокотехнологичной экономики. Но эти так называемые неразвитые популяции меньше, а не больше, чем население Северной и Южной Америки, Европы, Азии и Австралии, где капиталистическое развитие достигает точки насыщения. Чтобы грубо упростить, следующая территория для капиталистической экспансии должна была бы быть больше, чтобы мог состояться следующий цикл.

Этот ребус привел к сделанным в “Ставке на будущее” и “Внеземной эксплуатации” предсказаниям, что следующая территория для капиталистической экспансии будет за пределами Земли, на Луне, поясе астероидов и, в конечном итоге, на Марсе. Многие из самых умных капиталистов сегодня занимаются серьезными инвестициями и проектированием, чтобы сделать это возможным. Но мы можем поблагодарить нашу счастливую звезду здесь на Земле за то, что за последние два года они не продвинулись достаточно быстро, чтобы спасти капитализм от надвигающегося краха.

Многоразовые ракеты SpaceX и система восстановления беспилотников обеспечивают одну из самых важных частей для потенциального внеземного цикла накопления – дешевый доступ к космосу – но ни одна из следующих частей проекта еще не внедрена. Они включают в себя обслуживание пассажиров класса люкс в орбитальном пространстве и, в конечном итоге, на Луне, что само по себе никогда не станет крупной отраслью, но поможет ввести денежные потоки на критически важном этапе развития возможностей путешествий на дальние расстояния, а также сделать космос привлекательным для мега-богатых, чтобы привлечь больше финансирования. Второй, более важный элемент – добыча полезных ископаемых на астероидах и Луне. Япония и НАСА в настоящее время находятся в процессе посадки роботизированных зондов на астероиды для проведения химического анализа, который, среди прочего, облегчит будущую геологоразведку, но эти зонды не вернутся до 2020 и 2023 годов, соответственно, есть еще и другие шаги до начала коммерческой добычи. Без этих других частей более дешевые ракеты только способствуют прибыльности, полностью геоцентрической экономической деятельности и запуску все большего числа спутников.

Однако есть и другое возможное направление для капиталистической экспансии. Как сказал Ричард Фейнман в 1959 году, «на дне много места».

Биоэкономическая экспансия

Семь миллиардов людей на планете – это совсем мало, даже если каждого человека встроить в капитализм. Нет причин для того, чтобы новая производительная экспансия капитализма была географической, поскольку капитализм работает в пространстве потоков, управляя отношениями, а не в пространстве мест, управляя квадратными километрами.

Биоэкономическая экспансия будет представлять собой вторжение капитализма в процессы, посредством которых создается и воспроизводится сама жизнь. Прецеденты этой деятельности важны, поскольку они представляют собой первые вторжения, но они еще не разработаны до такой степени, чтобы запустить новый цикл накопления. Такие прецеденты включают в себя, в области производства органической жизни, генную инженерию, и, в области воспроизводстве человеческой деятельности, технологии социальных сетей. Первые позволили нескольким компаниям заработать много денег, но они не были особо эффективными и все еще далеки от своего потенциала изменить наши отношения с производством продуктов питания, болезнями и другими областями для коммерческого вмешательства. Последние привели к массовому ошеломлению и экспоненциально улучшили методы социального контроля, но они по-прежнему измеряются рекламными долларами, которые они генерируют для продажи реальных товаров, четвертичного сектора, а не отдельной экономики.

Биоэкономическая экспансия будет включать в себя получение прибыли от планетарных процессов, которые, будучи включенными в капиталистическую логику, могут быть проанализированы как «репродуктивные»; это биологические процессы, которые постоянно эксплуатируются посредством первоначального накопления, но все еще не подчиняются капиталистической архитектуре, органические химические процессы, которые составляют постоянное развитие жизни и социальные процессы, объединенные в рубрику «свободное время», которое до сих пор неуклюже использовалось потребителями. Примитивные зачатки моделей прибыли, нацеленных на первые три, можно найти, соответственно, в торговле углеродом, лечении бесплодия и генной терапии.

В течение следующих двух десятилетий эти сектора могут расширяться следующими способами:

• Развертывание орбитальных отражателей или других устройств для уменьшения, а затем точного регулирования количества солнечного излучения, которое достигает планеты. Вместе с развитием технологий улавливания углерода это могло бы обеспечить ориентированный на бизнес механический контроль климата, причем не как биосферы, в которой находится экономика, а как еще одну область экономических интересов.

• Использование клонирования для предотвращения вымирания экономически полезных видов. Вместе с общей инвентаризацией биоразнообразия, регулируемой ИИ, которая может использовать беспилотники и генетически кодированные наноботы, способные идентифицировать и уничтожать представителей целевых видов, это теоретически может обеспечить полный рациональный контроль над всеми экосистемами с параметрами и целями, установленными любым консорциумом компаний и правительств, которые будут владеть технологиями и смогут контролировать процессы.

• Сборка изготовленных на заказ наноматериалов и использование генетически модифицированных животных / фабрик для производства сложных органических соединений. Это избавит от концепции «природных ресурсов», превратив первичные материалы в промышленный продукт, не связанный естественными ограничениями.

• Развитие наномедицины и генной терапии для дальнейшего отодвигания человеческой жизни от капризов смерти и болезней, которые негативно влияют на производительность человека. Смерть представляет особую проблему, так как позволяет людям навсегда избежать господства.

• Переход от открытой монокультуры к децентрализованной модели полного управления сельским хозяйством, основанной на тепличном производстве и гидропонике, в которой производство продуктов питания происходит в инженерной среде, которая полностью контролируется в зависимости от света, тепла, атмосферы, воды и питательных веществ, разрыв с сельским хозяйством Зеленой Революции, которая пыталась осуществлять производство продуктов питания путем промышленного изменения природной среды. Децентрализованное сельское хозяйство будет более энергоэффективным, уменьшит зависимость от междугородних перевозок и тяжелой техники, и это временно позволит увеличить занятость и инвестиции, поскольку сельскохозяйственные угодья – 40% поверхности планеты – будут перестроены и также потенциально могут реинтегрироваться в городские пространства.

Капитализация социальных процессов может прогрессировать за счет расширения терапевтической, досуговой, сексуально-эмоциональной, рекреационной и развлекательной экономик, а также алгоритмического наблюдения и организации этих экономик. Это повлечет за собой полное завоевание и отмену этой частичной победы, добытой веками борьбы трудящихся, – «свободного времени».

Когда-то капиталисты могли только оценить производительную ценность своих подчиненных, которых они рассматривали как рабов или как механизмы, в зависимости от того, насколько они прогрессивны. Сопротивление этих эксплуатируемых классов не смогло отменить эти отношения, но им удалось выиграть некоторую передышку. Достижение более высокой заработной платы было, прежде всего завоеванием «свободного времени». Рабочие не хотели получать более высокую заработную плату за те же 12- или 14-часовой труд; они оставили это профессиональным классам, таким как юристы и врачи, чье чувство собственного достоинства целиком вытекает из их ценности для рынка. Они хотели легче удовлетворять свои потребности, чтобы сохранить часть своей жизни для собственного удовольствия. Противостояние между жизнью и наемным трудом достигает здесь максимальной ясности.

Капитализм не может терпеть ни автономию, ни освобожденное пространство, но и не может преодолеть сопротивление эксплуатируемых слоев. В течение столетия его стратегическое взаимодействие со свободным временем состояло в том, чтобы производить альтернативные коммерческие действия, чтобы извлечь выгоду из выбора, который люди сделали, не будучи на работе. Свободное время по-прежнему оставалось свободным, но если капиталисты и государственные плановики смогут истощить воображение и социальный ландшафт до такой степени, что люди с большей вероятностью будут выбирать потребительскую деятельность вместо неденежных форм игры и отдыха, то они останутся связанными капиталистическими отношениями: создаются искусственные требования и таким образом поддерживаются новые производственные сектора.

Общественные парки и зеленые пространства были вымощены, партийная политика и государственные репрессии привели к ослаблению рабочих центров, тротуары и площади были поглощены ресторанными террасами, диван перед радио или телевизором заменил стулья и скамейки, стоящие прямо на улице, общественные помещения для шитья и стирки были заменены машинами, спортивные состязания стали профессиональными и коммерциализированными, бары заменили питье в лесу или в парках, прогулки в горах уступили место специализированным видам спорта, зависящим от приобретения дорогостоящего снаряжения, пластмассовые и более поздние электронные чудовища затмили простые, оригинальные и физически привлекательные деревянные игрушки, которые дяди вырезали для своих племянников и племянниц, и простые палки, которые дети поднимали с земли и превращали в миллион разных вещей, в зависимости от их воображения и нужд.

Капиталистическое вторжение в свободное время требовало рекламы, которая становилась все более агрессивной, требовала внимания, отвлекала от немонетизированных возможностей на территории свободного времени. По мере того, как реклама приносит все меньше прибыли, она становятся все более враждебной, циничной, сложной, насыщенной и поглощенной собой. Снижение эффективности рекламы показывает, что свободное время все еще предоставляет людям выбор, и все же капиталисты безоговорочно победили в этом соревновании против неопосредованной природы, воображения и общительности (здесь мой автоматический словарь выдает с волнистую красную линию, чтобы сказать мне, что слова «неопосредованный» не существует). Хотя потребительская экономика всегда была чрезвычайно прибыльной и со временем ее прибыльность только возрастает, независимо от эффективности рекламы, власть имущие предпочитают, чтобы мы вообще не получали никакого осмысленного выбора.

Так и быть: в новой экономике нет больше различия между рабочим временем и свободным временем или даже между временем производства и временем потребления; скорее, все время жизни поглощается единой капиталистической логикой, ведущей к качественному прогрессу в производстве субъективностей. С момента появления сотового телефона работники всегда находятся на связи, но социальные технологии, которые были открыты совсем недавно или ждут за горизонтом, означают, что весь наш период жизни подвергается наблюдению, коммерциализации и эксплуатации. Если раньше информация о потребителях могла быть продана рекламодателям, которые могли бы зарабатывать деньги, убеждая людей покупать материальные продукты, а вся экономическая цепочка зависела от продажи произведенного товара в конце дня, то теперь мы увидели качественный скачок, в котором данные стали ресурсом с внутренней ценностью (например, биткойн), и для того, чтобы сохранить наш статус социальных существ, мы должны передать все наши процессы общения цифровым аппаратам, которые используют нашу деятельность для производства данных.

Раньше вы все еще могли быть общительным человеком, если вы играли в футбол в парке, приглашали людей на барбекю или ходили в походы в лес, а не покупали билеты на игру, встречались в баре или занимались банджи-джампингом. Сегодня ты социальный изгой, а также безработный, если у тебя нет смартфона, нет Facebook или Instagram, нет GPS, и ты не используешь то глупое приложение, которое позволяет тебе приглашать людей на мероприятия.

Больше нет возможности проводить свободное время в лесу, как в месте свободном от коммерции, ведь ваши перемещения отслеживаются по GPS, что позволяет соответствующим организациям придавать значение природным паркам или строить схемы, как заполнить это коммерческое пространство.

Никсон отменил золотой стандарт, что привело к безудержной финансовой экспансии. Чтобы восстановить стабильность, капитализм вполне может закрепить экономическую ценность в данных — своеобразный «бит экономики» в той или иной форме.

Социальная экономика должна будет значительно вырасти, чтобы она могла способствовать новому циклу накопления капитала, и хотя для получения доступа в Интернет и смартфоны для большинства населения земли — это, несомненно, необходимое условие, само по себе оно не будет достаточным для расширения промышленности. Помните, что экономическая экспансия США в послевоенную эпоху основывалась во многом на том, что каждый получал автомобиль, а каждый из среднего класса – дом в пригороде. По сравнению с домами и автомобилями телефоны представляют собой довольно дешевое оборудование, чтобы составить основу промышленной экспансии, поскольку каждый цикл должен быть экспоненциально большим, чем промышленная и финансовая экспансия в предшествующем цикле.

Возможности для роста в социальной экономике должны будут включать дальнейшую интеграцию надзора за жизнедеятельностью людей и использования их производственного потенциала, с тем чтобы надзор не ограничивался выявлением преступного поведения или выявлением того, какие продукты рекламировать, но постоянно фиксировал всю активность в рамках экономической логики, тем самым приглашая людей выразить себя или внести свой творческий вклад в украшение виртуальных и социальных пространств, что позволяет каждому быть творцом в некотором роде. Также доминирующей производственной моделью станет краудсорсинг, использующий преимущества всеобщей взаимосвязи и рассматривающий население как постоянно доступный трудовой резерв, готовый посвятить себя решению той или иной проблемы, часто без какой-либо оплаты взамен. Кроме того, будет экспоненциальный рост экономики терапевтической, досуговой, сексуально-эмоциональной, рекреационной, гастрономической, туристической, медицинской, дизайнерской и развлекательной сфер, которые объединятся в экономику качества жизни, способную создать сотни миллионов рабочих мест, которые заменят те рабочие места, которые устареют благодаря ИИ и роботизации (в производстве, телекоммуникациях, розничной торговле, дизайне и архитектуре, уборке и гигиене, и, в конечном итоге, в секторах транспорта и доставки, делопроизводстве, бухгалтерии и секретарской работе, руководящих и управленческих должностей в секторах, строительстве, надзоре, и безопасности).

Сектор качества жизни компенсирует страдания и отчуждение жизни при капитализме посредством полностью спланированного общения. Каждый будет проходить какую-то терапию, а у представителей верхнего среднего класса и выше будут эмоциональные терапевты и физиотерапевты, личные тренеры и диетологи; они будут питаться вне дома гораздо чаще, чем готовить дома, и их жизнь в основном будет вращаться вокруг досуга. Нестандартная занятость будет работать не только в ресторанах и магазинах, но и в растущей индустрии секс-работы, которая отличается от других форм занятости все более размытыми границами, или же в качестве инструкторов йоги, гидов по экстремальным видам спорта и приключенческого туризма, или помощников и персонажей для коммерциализированных ролевых игр (LARPing), пейнтбола и подобных игр. Дизайнеры и программисты будут составлять большой и высокооплачиваемый сегмент рабочего класса, который будет ниже, чем руководители и капиталисты, а за ним, в свою очередь, будут следовать профессионалы, такие как юристы, врачи, технократы и профессора, затем полицейские, затем медсестры и другие терапевты с широким спектром обязанностей и заработных плат, затем без постоянной занятости, но хорошо оплачиваемые «креативщики», затем оставшиеся рабочие профессии, такие как плотники и ремонтники, которые имеют дело с ситуациями, слишком разнообразными для ИИ, затем учителя, а затем основная масса работников без постоянной занятости. Все вместе они будут составлять экономику качества жизни.

Как насчет Марса?

Между прочим, технологические секторы – планетарные, биологические, химические и социальные – которые необходимо развивать, чтобы открыть территории для следующей промышленной экспансии, – это те же сектора, которые необходимо продвигать для обеспечения последующей внеземной экспансии капитализма и эффективной колонизации космического пространства. Главной особенностью этих технологий, в отличие от основных методов производства и накопления, которые характеризуют уже подходящий к концу современный цикл, является их децентрализация. Точно так же колонизация Марса, к примеру, потребует малогабаритных децентрализованных технологий. Они не могут взять на борт крупные промышленные компоненты; миссия будет возможна только с наноботами, 3D-принтерами и самовоспроизводящимся оборудованием.

Дизайнерские наноматериалы будут иметь решающее значение для конструкций, способных противостоять экстремальным средам. Клонирование в сочетании с тепличным сельским хозяйством в полностью замкнутых, управляемых средах будет необходимо для ускорения производства продуктов питания и производства биосферы. Более того, эффективное терраформирование было бы немыслимо, если бы у государства еще не было опыта эффективного контроля климата здесь, на Земле.

Что касается социальных технологий, они вполне могут быть стержнем. Децентрализованные технологии, такие как необходимые для внеземной колонизации, могут помочь политической децентрализации. Любые капиталистические предприятия, научные ассоциации и государственные учреждения, которые однажды начнут сотрудничать в целях колонизации Марса или другого небесного тела, несомненно, наряду с тысячами других технических вопросов, будут решать вопрос о том, как сохранить контроль над колониями. Оказание военного и бюрократического воздействия на население, находящееся в одном или нескольких месяцах путешествия, является непростой задачей. Пятьсот лет назад европейские колонизаторы достигли этого благодаря социальным технологиям христианства и расизма, хотя не без нескольких мятежей и дезертирства.

Опять же, имеет больше смысла анализировать ситуацию через призму социального контроля, а не через накопление капитала. Капитализм долгое время отдавал предпочтение гораздо более неэффективным, централизованным методам промышленного производства, потому что у государства не было методов для сохранения контроля над распределенным производством. Вместо установления Капиталом своих собственных организационных структур, Государство само охватывает Капитал, поскольку территория, эффективно контролируемая государством, является единственной территорией, на которой может функционировать капитализм. Таким образом, распределенный контроль, обеспечиваемый новыми социальными технологиями (как интернет вещей, только в котором люди являются вещами), является [для государства] жизненно важным компонентом внеземной колонизации.

Необходимость изменения климата

Недавние потрясения в турецкой экономике, которые чуть было не привели к потрясению экономики ЕС, дают понять, что экономический рост, который все еще происходит сегодня, по-прежнему основан на неустойчивом накоплении финансовых средств. Европейским банкам негде инвестировать свои доходы в Европе, поэтому они финансируют бум строительства в Турции, в то время как турецкие компании растут, заимствуя доллары, пользуясь низкой процентной ставкой. В краткосрочной перспективе это бесплатные деньги. Но по мере того, как процентная ставка в США растет, стоимость турецкой лиры падает, и, поскольку местная экономика вообще никогда не требовала строительного бума как первоочередной задачи, у нее не было средств для погашения всех займов. Акции всех крупнейших европейских банков упали. Это могло быть началом большого крушения. Но Катар выделил ссуду для Турции в размере 15 миллиардов долларов, что вновь продемонстрировало важность политики: одним из первых дипломатических шагов Трампа в регионе было подружиться с Саудовской Аравией и оказать полную поддержку дипломатическому бойкоту Катара. Затем Трамп поссорился с Турцией и попытался утопить ее экономику, поэтому Катар вмешался, чтобы спасти ее. Меркель, также недавно получившая взбучку от США, пыталась нормализовать отношения с Турцией, будучи одним из ее главных критиков.

Подобные строительные пузыри есть в Бразилии, в Китае, в Сингапуре. Следующий кризис может начаться где угодно, но он почти наверняка распространится повсюду.

Если биоэкономическая экспансия является наиболее жизнеспособным способом для капитализма избежать своих противоречий и продолжить свое безумное неистовство, какие политические стратегии позволят этой экспансии осуществиться? Некоторые из технологических изменений, описанных выше, уже происходят, но многие ключевые элементы требуют таких радикальных изменений, что будет необходимо стратегическое государственное планирование в глобальном масштабе. Это плохая примета для капитализма, поскольку глобальные институты межгосударственного сотрудничества находятся в руинах, во многом благодаря крайне правым деятелям от Нетаньяху до Путина и Трампа.

В конце концов, Война с Террором не сумела сплотить мировые державы, чтобы создать новую эру глобального сотрудничества, поскольку она заимствовала слишком много от игры в одни ворота времен Холодной Войны. Это привело только к разрушению глобальных политических структур, которые поддерживали гегемонию США.

В настоящее время единственная жизнеспособная платформа, с которой можно запустить новый проект межгосударственного сотрудничества, способный развернуть и управлять изменениями, которые потребуются для биоэкономического расширения капитализма, может быть найдена в ответ на глобальное изменение климата. Изменение климата предоставляет повестку для общих интересов. Любая политическая сила, которая действует во имя борьбы с изменением климата, представляется действующей во имя всего человечества: это дает возможность создать гегемонистский проект, так же как нарратив о демократии и правах человека стало опорой гегемонистского проекта после ужасов Второй Мировой Войны. Политические структуры для межгосударственной координации и глобального вмешательства будут рассматриваться как минимально необходимые меры, призванные для спасения всей биосферы. Они также могут носить характер оправданного технократизма, учитывая, что средства массовой информации успешно обозначили изменение климата как научную, а не экономическую или духовную проблему.

Главная слабость мировой системы США заключалась в том, что ООН, как защитник прав человека и государств, могла сделать немногим больше простого протеста, в то время как МВФ и ВТО, санкционированные проводить технократические интервенции для защиты экономического порядка, явно имели характер мародера, противопоставляя капитализм правам человека в условиях либеральной демократии. Обе эти структуры, ООН и МВФ-ВТО, должны были найти точку синтеза. В условиях режима, обусловленного необходимостью реагирования на изменение климата, мощные технократические вмешательства и защита общих интересов найдут свой идеальный синтез. Пока изменение климата рассматривается как чисто научная проблема, любые решения должны быть совместимы с уже существующими социальными отношениями, источниками финансирования и регулятивными механизмами, посредством которых они должны осуществляться. Другими словами, технократический подход к изменению климата не будет угрожать капитализму.

Но сами капиталисты не способны создать платформу для того, чтобы добиться необходимых системных изменений. Инвестиции в возобновляемые источники энергии в 2017 году упали на 7%. Волатильность рынка никогда не обеспечит условий и ресурсов, необходимых для фазового перехода в энергетике. Либеральный капитализм оставил бы нас гнить – или, скорее, кипеть – в экономике ископаемого топлива. Быстрый переход к «экономике изменения климата» [экоэкономике] будет невозможен без того, чтобы большинство крупных правительств не внесли огромные изменения в политику и юридически не обязали инвестировать в альтернативные источники энергии и меры по защите окружающей среды в качестве значительной части своих бюджетов, наряду с расходами на здравоохранение или военные расходы.

Капитализм остро нуждается в стратегических изменениях, в государственном мандате, способном перенаправлять социальные ресурсы в скоординированном, широком масштабе. Именно здесь вопрос о различных государственных моделях становится чрезвычайно важным, поскольку определенные модели лучше подходят для таких задач, чем другие, и некоторые политические тенденции хорошо спозиционированны для оседлания темы климатических изменений, в то время как другие — нет.

Фашизм, исторически

До сих пор, упоминая о таких, как Нетаньяху или Трамп, я говорил о реакционерах или крайне правых. Есть те, кто отдаёт предпочтение эмоциональной гиперболе, а не исторической ясности, и классифицирует все это реакционное движение как «фашистское». Если я оспариваю эту терминологию, то это не потому, что мне нравятся смысловые придирки, а потому, что порой слова все же имеют значение. В этом случае теоретическая точность особенно важна, потому что между диктаторским и демократическим режимами государственной власти существует давнее противостояние.

В диктаторском режиме одна часть правящего класса использует силовые средства, чтобы навязать свои стратегические предложения остальной части правящего класса и обществу в целом. Они делают это, опираясь на мощный силовой аппарат или мобилизируя часть нижних классов против декларируемого внутреннего врага – обычно применяют оба подхода. Элита может пойти по этому пути, потому что она чувствует, что властные структуры, на которые она опирается, функционирует таким образом, который не приемлем для остальной части правящего класса; или из-за культурного конфликта, который заставляет их видеть остальную часть правящего класса как врагов, а не как своих; или потому что они не имеют необходимого контроля над низшими классами, чтобы сформировать общественный консенсус.

В демократическом режиме правящий класс обсуждает стратегические предложения и пытается добиться добровольного участия в своей стратегии и, таким образом, сформировать консенсус как можно большей части общества. Хотя они могут вступать в ожесточённые бои со своими соперниками, они не отказывают соперникам в праве на существование и не пытаются разрушить механизмы, которые позволяют вести дебаты и принимать совместные решения. В разные моменты истории правящие классы признавали преимущества демократического режима. Это позволяет им выхолащивать революционные движения и интегрировать популярные ценности, и таким образом они не только защищают себя от своих собственных нижних классов, но и наделяют эти классы вспомогательной ролью в управлении процессами эксплуатации. Это позволяет им проводить периодические разумные корректировки актуальных стратегий, делая государственный аппарат постоянно более сильным и более научным. И это создаёт «игру с положительной суммой», которая отдает приоритет взаимному обогащению всех членов общества, владеющих собственностью, а не взаимной борьбе с «отрицательной суммой» [ в которой все собственники только теряют].

Государства исторически переключаются между диктаторским и демократическим режимами в зависимости от обстоятельств; тем не менее, государства могут переключаться мгновенно, только если они не создали огромный психосоциальный комплекс, приучающий людей идентифицировать себя со своим диктатором или своей демократией. Обычно, чем сильнее государство, тем сильнее идеологические подпорки, которые поддерживают и оправдывают диктаторский или демократический режим; и, следовательно, чем стабильнее режим, тем более сильный кризис требуется для его изменения.

Четкое различие между этими двумя режимами важно из-за того, какой опыт испытывают управляемые и как он меняется от одного режима к другому.

Фашизм – это специфическое политическое движение, возникшее в 1920-х годах в Италии, вдохновившее подобные политические движения, пришедшие к власти в дюжине других стран, каждое из которых было вариацией первоначальной модели. Эта модель никогда не успевала гомогенизироваться, потому что фашизм был побежден демократическими и социалистическими государствами, которые продолжили создавать новую мировую систему.

Некоторые анархисты в прошлом, такие как Волин, использовали более широкое определение фашизма, чтобы критиковать Советский Союз. Они сделали это, потому что фашизм был доминирующим злом дня, и потому что было политически целесообразно использовать ярлык более широко. Тем не менее, они не должны были участвовать в откровенном интеллектуальном подлоге, чтобы расширить этот ярлык, как это сделала коммунистическая партия, описав немецких социалистов как «социал-фашистов», чтобы оправдать свое собственное сотрудничество с нацистской партией в начале 30-х. Ведь в свое время существовали органические отношения между левым и правым авторитаризмами. Итальянские фашисты во главе с Муссолини в основном вышли из Социалистической Партии и усовершенствовали тактику социалистов по мобилизации послушного массового движения для завоевания государственной власти, а нацистское полицейское государство непосредственно взяло за образец своего советского «коллегу». О сближении благодаря нацистско-советскому пакту о ненападении или успешном заговоре между КПГ и нацистами для саботажа немецкой демократии можно и не говорить.

Более широкое определение, используемое Волиным и некоторыми современниками, все же в целом довольно точное, потому что оно различает диктаторские и демократические режимы власти. Волин не любил демократию, но он знал, что важно проводить принципиальное различие между такими разными режимами. Таким образом, оправданием для определения СССР как «фашистского режима» было его подавление свободы слова, свободы прессы и выборов – одним словом, его диктаторское устройство.

Современные социальные критики, для которых Трамп и Мэй представляют «фашизм», не делают такого различия. В целом они также отказываются определять что есть фашизм. Вместо этого они иногда утверждают, что, поскольку некоторые историки были еще более строгими в своих определениях – оспаривая, могут ли нацисты или фалангисты также квалифицироваться как фашисты, – то они считают оправданным кидаться в противоположную крайность, т.е. быть аморфными в определениях до такой степени, чтобы даже не видеть различия между фашистской и демократической версиями режима “господства белых”. Кроме того, они приводят тревожные предупреждения о том, что фашизм может вернуться в совершенно иных исторических обстоятельствах, потому что в 1930-х годах были люди, которые не верили, что это может произойти. Или они предлагают элементы определения, которые могут быть применены практически к любому государству, ссылаясь на такие характеристики, как «избирательный популизм, национализм, расизм, традиционализм, новояз и пренебрежение содержательными дебатами» – не говоря уже о том, что все это «характерные черты любой формы ультраправой политики (на самом деле новояз изначально была чертой сталинизма)», как я указывал в более ранней критике.

Или они создают видимость двойных стандартов или вполне здравых аргументов, как, например, Маккензи Уарк: «Любопытно, что политические категории либералов, консерваторов и т.д. рассматриваются как трансисторические, но вы не должны использовать категорию фашизма вне определенного исторического контекста … Но, может быть, мы должны рассматривать это не как исключение, а как норму. Что нужно объяснить так это не фашизм, а его отсутствие ».

На эту риторическую головоломку легко ответить. Либерализм является фундаментальным мерилом современности. Мы все еще живем в экономической и политической системе, созданной либерализмом, поэтому терминология либерализма все еще актуальна, все еще исторична. Применяя термины «либеральный» и «консервативный» к средневековью, или раннему ханьскому Китаю, это было бы «трансисторическим».

Наоборот, фашизм проиграл. Ему не удалось создать мировую систему, и условия, в ответ на которые он возник, больше не существуют [и что же это за условия и почему их больше нет?]. Были десятки вариантов авторитарных политических систем и идеологий власти белых, большинство из которых были взаимно противоположными или противоречивыми. Чтобы оправдать использование «фашизма» в качестве всеобъемлющей категории, кому-то нужно привести конструктивные аргументы в отношении того, почему это дает нам теоретические инструменты, которых у нас не было бы в противном случае. Насколько я понимаю, этот аргумент еще не был приведён. Кажется, что причина, по которой люди говорят о фашизме как о надвигающейся настоящей опасности, заключается в том, что это звучит страшно и заставляет их звучать важно. Вы не получите той же реакции, говоря об «ультрабрутальной демократии», даже несмотря на то, что демократические правительства несут ответственность за значительную долю самых кровавых геноцидов в мировой истории (включая уничтожение сотен коренных народов демократическими государствами-поселениями, включая США, Австралия, Канада, Чили и Аргентина, массовые убийства, совершенные демократическими державами, такими как Великобритания, Бельгия, Нидерланды и Франция в Индии, Конго, Индонезии, Алжире, Вьетнаме и других колониях, а также геноциды, совершенные постколониальными демократиями, такими как Колумбия и Мьянма). Большинство людей не знают этого, потому что в основном говорится о преступлениях диктаторских режимов. Преступления демократии скрыты. Анархисты должны это знать лучше, но все большее их выбирают политическую целесообразность, а не интеллектуальную честность и трудную задачу говорить факты, которых никто больше не хочет затрагивать.

Критика этой теоретической небрежности важна, потому что наш анализ истории жизненно важен. Историческая амнезия является одним из величайших постоянных препятствий для революционных движений.

Вот рабочее определение фашизма из предыдущей статьи:

«Фашизм – это не просто крайняя правая позиция. Это сложное явление, которое мобилизует народное движение под иерархическим руководством политической партии и культивирует параллельные лояльные структуры в полиции и армии, чтобы завоевать власть демократическими или военными средствами; впоследствии отменяет избирательные процедуры, чтобы гарантировать однопартийную; создает новый общественный договор с внутренним рабочим классом, с одной стороны, обеспечивающий более высокий уровень жизни, чем тот, который мог бы быть достигнут при либеральном капитализме, а с другой стороны, защищающий капиталистов новым классовым перемирием; и устраняет внутренних врагов, которых он обвинял в дестабилизации режима ».

[Это определение вполне соответствует определению Волина. Пускай капиталисты и привели партию нацистов – в отличие от партии большевиков — к власти. Но позже партия подмяла под себя самих капиталистов, и те были принуждены бессильно наблюдать за разворачивающейся катастрофой. Вопрос способа захвата власти вторичен. Партийная диктатура и террор как метод управления — вот фундаментальные признаки фашизма.]

Отмена свободной избирательной системы является ключем. При свободных выборах нет диктатуры; без диктатуры нет фашизма. Многопартийный фашизм со свободной капиталистической прессой – бессмысленное противоречие, лишающее язык любой точности или полезности в пользу грубой демагогии, мало чем отличающейся от стиля, предпочитаемого популистами всех мастей, от Трампа до настоящих фашистов.

Наличие иерархически организованных парамилитарных сил также является ключом к тому, чтобы сломать демократическую систему сдержек и противовесов, и поддержать авторитарное создание новой законности в переходный период. В историческом фашизме чернорубашечники или штурмовики были жизненно важны для становления в самые первые годы, однако затем их ждала участь быть ослабленными или даже подавленными после того, как новая фашистская законность укрепилась достаточно.

Ami du Radical предупреждает об «организациях штурмовиков в каждом штате», но это преувеличение. Alt-Right в США неприемлемы; отказать им в публичной платформе и выгнать их с улицы было бы абсолютно правильным решением. Но эти разобщённые группы интернет-воинов и троллей – цветочки рядом с историческими чернорубашечниками или Ку-Клукс-Клана во время Реконструкции. У них нет единого руководства, нет обширной военной структуры¹, нет дисциплины и сравнительно небольшое количество бойцов.

Вышеупомянутые военизированные формирования участвовали в открытой гражданской войне. Число погибших составило тысячи и десятки тысяч. Важно признать это, потому что для анархистов совсем одно дело победить разбросанных, маргинализованных альтрайтов, а совсем другое дело – противостоять реальным штурмовкикам. [Автор очень самоуверен. Достаточно посмотреть на трансформацию ультраправых в Украине. Батальоны из вчерашних уличных маргиналов уже имеют полулегальный статус и нашли поддержку в государственных структурах и среди олигархов.]

Также чрезвычайно важен иной способ организации. Если бы существовала иерархическая парамилитарная организация, следовавшая за политической партией с фашистской (антидемократической) программой, это бы много говорило о слабости правительства и опасениях класса капиталистов, вынужденных допустить такое нарушение своих собственных норм. Таких условий просто не существует сейчас, и любой, кто не в состоянии это понять, пугается мифических угроз. Во-вторых, фактическая организационная структура крайне правых в США полностью соответствует распространенному типу военизированного насилия, существующего при демократических правительствах. Смешение одного с другим открывает дорогу «белой демократии»и представляет собой серьезную стратегическую ошибку.

В последние годы существовала настоящая неофашистская партия с фашистской программой, нацеленной на захват власти и создание антидемократических военизированных сил в полиции и армии. «Золотая Заря», в Греции. Помните, что с ними случилось? Они, конечно, были ослаблены прямыми действиями анархистов, но именно демократическое правительство Греции закрывало их день за днем после того, как они превысили свой мандат, нападая и убивая артистов и журналистов, нежели «только» иммигрантов и анархистов.

До и после судебных преследований, нацеленных на их руководство, «Золотая Заря» использовала риторику, подобную «Альтернативе для Германии» (AfD) и другим крайне правым партиям. Ключевыми различиями были их военизированная структура, их продолжающееся восприятие нацистской эстетики даже после того, как они попали в центр внимания СМИ, и их продолжающееся проектирование стратегии путча, объединенной вокруг фигуры фюрера. Крайне правые партии используют средства массовой информации, чтобы сделать национализм и ксенофобию приемлемыми. Например, AfD отметили, как христианские демократы перенимают связанные с иммиграцией элементы своей платформы.

С другой стороны, «Золотая Заря» заявляет свои диктаторские намерения. Такое в США даже среди крайне правых могут позволить себе совсем уже «ультра», в то время как любая группа, которая хочет состязаться с Республиканской партией или найти богатых спонсоров, сворачивают заигрывание с нацистской эстетикой и фокусируется на выработке политической программы, согласующейся с рамками демократической системы. Что касается парамилитарных сил, то при демократии они должны обрабатываться спецслужбами, а не работать непосредственно на политическую партию. Хотя в некоторых случаях, при правлении Трампа, это различие иногда стирается, и последствия этого пугающие и опасные, мы по-прежнему не можем говорить о чем-то близком к объединенному фашистскому движению с военизированными формированиями под прямым контролем крупной политической партии.

Со времен победы демократических капиталистических держав во Второй Мировой Войне фашизм был приручен и купирован как домашний зверек, запертый в демократическом наборе инструментов. Фашисты на Глобальном Севере используются, чтобы подтолкнуть приемлемый дискурс вправо, атаковать и запугивать социально-маргинализированные группы, вызывать напряженность или политические кризисы, но их никогда не отпускают с поводка. Фашисты, которые ведут себя так, словно поводков нет, заканчивают на скамье подсудимых, как лидеры «Золотой Зари» и выжившие члены «Национал-социалистического подполья». Последние имели тесные контакты с немецкими спецслужбами, но в итоге убили полицейского, что, как мне кажется, в планах их менторов должно было привести к серии ответных убийств иммигрантов.

На Глобальном Юге это уравнение немного отличается, в первую очередь потому, что демократическая мировая система всегда допускала диктатуры в постколониальных обществах. На самом деле это было нормой на протяжении всей Холодной Войны, когда демократическое правительство являлось символом привилегий и прогресса, а не универсальной гарантией. Диктатура особенно совместима с экономикой, основанной главным образом на добыче ресурсов, таких как добыча полезных ископаемых, нефть, сельское и лесное хозяйство. Когда капитализм принимает форму голого грабежа, нет особой необходимости культивировать ценности гражданского общества. Демократизация имеет тенденцию сопровождать большие и комплексные инвестиции, а также местные циклы накопления, хотя, если демократия не может установить социальный мир, диктатура может вновь быстро появиться. Тем не менее, после Второй Мировой Войны большинство диктатур позиционировали себя не как противников демократического миропорядка, а скорее как его союзников. Следуя указаниям США, они начали крестовый поход против коммунизма, не считая себя наследниками фашизма. Между прочим, это была та же идеологическая середина, которую либеральная демократия занимала в 30–40-х годах.

Against the Fascist Creep Александра Рейда Росса – одна из самых обширных попыток охвата фашизма исторически и теоретически. Книга описывает эволюцию философии и мыслителей, которые в конечном итоге продолжат формировать фашистские движения в Италии и других странах. Исследование является обширным и интересным, но его создание страдает от ошибки, которая делает работу практически бесполезной с теоретической точки зрения: она серьезно относится к фашизму как философскому движению. Ни Муссолини, ни Гитлер, ни Франко, ни Кодряну, ни кто-либо из других фашистских лидеров не были последовательными мыслителями. Они были эффективными популистами, что означает, что они смешивали и совмещали любые модели утверждений, философий и мировоззрений, которые мотивировали бы их базу. Вот почему фашисты были одновременно христианами, язычниками и атеистами; богемой и эстетиками; капиталистами и социалистами; учеными и мистиками; рационалистами и иррационалистами. Этот псевдоинтеллектуальный аспект был фундаментальной характеристикой крайне правых в течение всего 20-го века и до наших дней. Это еще одна причина, почему нет смысла взаимодействовать с ними на уровне аргументированных дебатов, потому что они скажут все, что вызывает реакцию, которую они хотят спровоцировать.

Глупо прослеживать фашизм обратно к Ницше и Сорелю, если только у кого-то нет топора, чтобы прорубаться. На структурном и организационном уровне фашизм заимствовал очень сильно слева, особенно от синдикализма и социалистических и коммунистических партий. И все же философские генеалоги фашизма всегда пытаются связать его с более маргинальными элементами антикапиталистических движений; нигилисты, натуралисты и индивидуалисты – привычные нытики. Это не особенно полезно для понимания фашизма; скорее это механизм, с помощью которого левые зачищают свое поле и еще более маргинализируют своих более радикальных критиков.

Полезный исторический анализ фашизма был бы в значительной степени экономическим, приводя к вопросу: в какой момент капиталисты начинают поддерживать фашистские движения? Момент, когда германский промышленный и военный истеблишмент решил поддержать нацистов, был, без сомнения, переломным моментом в превращении небольшой группы быковатых чудаков в огромную партию, способную захватить страну. Военная и капиталистическая поддержка также сыграла решающую роль в изменении нацистской идеологии и подавлении многих наиболее эзотерических и антисистемных черт, которые Росс так долго исследовал.

Без экономической поддержки со стороны капиталистов нет и фашизма. Анархисты должны уделять больше внимания тому, что говорят маститые капиталисты о том, как реагировать на продолжающийся кризис, и меньше времени на досках объявлений Alt-Right. Это вопрос приоритетов, а не критика этого вида деятельности. У альтрайтов практически не было капиталистической поддержки, кроме семьи Мерсеров, в лучшем случае капиталистов среднего звена, и когда раскол между Трампом и Банноном пошел на спад, они явно выбрали Трампа (подчеркивая, что существуют реальные расхождения между демократическим господством белых и фашистским господством белых, как я ранее доказывал, и что автор «Yes!» оспаривал, описывая Трампа и Бэннона как «закадычных приятелей» за восемь месяцев до их раскола). В мире практически нет капиталистов, которые ищут своего рода фашизм для решения своих проблем. И мы бы знали, если бы они были. В 1930-х годах Форд, Дюпон и другие ведущие капиталисты открыто выражали свое восхищение Муссолини и публично организовывали группы, копирующие чернорубашечников. Некоторые из них также установили контакты с военными, чтобы обсудить возможный переворот.

Все имеющиеся сегодня данные свидетельствуют о том, что капиталисты ценят Трампа за краткосрочное налоговое льготы, которое он им дал, боятся его торговых войн и не одобряют большинство его стратегий среднего уровня (или того, что выдается за стратегии в лагере Трампа), и делают вздох облегчения всякий раз, когда он подчеркивает дистанцию между собой и крайне правыми. Капиталисты будут иметь дело с Трампом до тех пор, пока он держит свои маленькие руки на рычагах. Они не заботятся о Банноне. В Европе инвесторы дрожали при каждой победе крайне правых, от Брексита до назначения Сальвини в Италии.

Чем сильнее капиталист, тем слабее приверженность тому или иному политическому видению. Капиталисты известны тем, что получают прибыль при совершенно разных типах правительства. Они получат краткосрочную прибыль от правительства, совершающего политическое самоубийство, и долгосрочную прибыль от правительства, принимающего более разумную стратегию. Чего они не будут делать, так это саботировать мировую систему, которая обеспечивает им стабильность, поощряет суицидальные стратегии в странах, от которых они зависят, или предпринимают политические крестовые походы в ущерб прибыли, усиливают нестабильность и создают препятствия для глобальных финансов и торговли.

Любопытно, что в 1930-х годах экономика между демократическими и фашистскими «Новыми курсами» часто была в целом схожа , причем оба они концентрировались на амбициозных государственных программах по увеличению занятости. Это показывает, как независимо от политических моделей капиталисты имеют тенденцию одновременно сталкиваться с одними и теми же потребностями в глобальном масштабе, и что они могут реализовать одну и ту же широкую экономическую программу при различных политических моделях. Победившие демократы убедили международных капиталистов вкладывать средства в американские дефицитные расходы, в то время как фашисты катастрофически пытались вступить в войну со всеми, чтобы украсть ресурсы, которые им понадобятся для финансирования столь же значительных расходов. Это была явно игра с отрицательной суммой, и она плохо сработала для тех, кто слишком сильно ставил на германскую фортуну. Впрочем, немецкие капиталисты были заблокированы от колониальных рынков английским и французским триумфом в Первой Мировой Войне, поэтому у них не было большого выбора.

Сколько людей, которые сегодня кричат «фашизм!», спрашивают себя, аналогична ли ситуация сегодня? Ответ прост: это не так. Не существует и экономической необходимости в войне между основными державами, как это было в 1930-х годах. Взаимное гарантированное уничтожение ядерной войны устраняет экономические выгоды, которые дает обычная война. Продолжающаяся политика Холодной Войны означает, что военные расходы постоянно находятся на уровне военного времени, а многочисленные продолжающиеся войны, оставшиеся после Войны с Террором, обеспечивают все необходимые стимулы для военного производства.
[Будет ли тезис о гарантированном ядерном уничтожении действителен, если системы противоракетной обороны достигнут высокой эффективности?]

Демократическое господство белых

Людям пора выбросить из головы идею, что демократия это что-то хорошее. Настоящая демократия не исключает рабство. Настоящая демократия означает капитализм. Настоящая демократия означает патриархат и милитаризм. Демократия всегда включала в себя эти вещи. Ни в одной серьезной истории демократии вы не найдете примеров противоположного.

К сожалению, мы видели, насколько опасными могут быть фашисты на улице. Но история США полна напоминаний о том, как сторонники господства белых могут поддерживать демократию вместо фашизма, чтобы безнаказанно совершать убийства в гораздо более систематическом масштабе. В некотором роде схожий с движением «Бостонское чаепитие», Ку-клукс-клан (ККК) был рожден отчасти для защиты американской демократии — режима господства белых с момента ее возникновения – от изменений, которые были нежелательны для состоятельных белых. Они мобилизовались, чтобы не дать темнокожим голосовать, не дать темнокожим обобществить земли, изъятые у владельцев плантаций (и в этом им помогала армия Соединенных Штатов), и нападать на белых политиков, пытающихся изменить исторически сложившиеся классовые отношения на Юге. Они пытались влиять на выборы различными способами (включая терроризм в случае Клана и средства массовой информации в случае Чаепития), но они также узаконили избирательную систему, вместо того чтобы попытаться захватить контроль и отменить ее.

Возвращаясь к самым ранним государствам, все формы правления основаны на комбинации инклюзивных и эксклюзивных механизмов. Демократия проповедует универсальные права и, следовательно, инклюзивность, но также позволяет государству определять, кто является гражданином и, следовательно, кто получает полные права. Оно предписывает определенные способы быть людьми и практикует геноцид и колонизацию против тех, кто практикует другие способы быть людьми. Демократические правительства никогда не предоставляли права человека обществам, которые не признают собственность или обязательный труд (наемный или рабский). Консерваторы, как правило, более эксклюзивны, а прогрессисты более инклюзивны, но и те и другие ответственны за войны, за истребление тех форм жизни, которые не поддерживают ценности белого превосходства, ценности патриархального Просвещения относительно того, что значит быть человеком.

Вот почему диффузная модель господства белых в истории США, столь отличающаяся от централизованной модели фашизма, так важна. Роксана Дунбар-Ортис пишет о похожей схеме, описывая «путь войны» Америки, основанный на тотальной войне и истреблении, проводимом добровольными ополчениями рейнджеров-поселенцев. Это не особый случай расистской жестокости, которая организована авангардной партией; скорее, это общее ожидание, возложенное на всех белых людей. Как таковая, она выходит за пределы партий и процветает в демократической системе.

Кризис белых, который эффективно использовал Трамп, проистекает из глубоко укоренившегося страха, что историческая военизированная роль белых уходит в прошлое. Это состояние внутренней тревожности обусловлено исчезновением привычной роли белых как главных героев. В истории США эта роль всегда состояла в поддержке американской демократии, силовых атак против врагов нации, а также в определении того, что значит быть человеком и заслуживать права. Эта форма белого превосходства существует даже в левой части Демократической партии, как предполагаемое право определять приемлемое сопротивление, выступая в качестве главных героев борьбы других людей, будь то как дарители свободы (и отношений капиталистической собственности) в Гражданской Войне и Реконструкции или как «белые союзники» в движении за гражданские права и по сей день.

Концепция белого человека была разработана именно для колониальных ситуаций, в которых капитализм требовал децентрализованной экономической деятельности и был ограничен в своей способности централизовать политический контроль: иными словами, государство поселенцев. Мало того, что децентрализованное, демократическое «господство белых» более эффективно в поселенческом государстве, диктаторская или фашистская итерация «господства белых» в таких обстоятельствах чрезвычайно опасна для государственной власти. Фашизм требует подавления привилегированных элементов общества, которые не подчиняются партийной линии. В случае поселенцев это вынудило бы прогрессивных членов касты поселенцев (белых) вступить в альянсы самообороны с более низко оцениваемыми элементами колониальной или неоколониальной рабочей силы (цветных), что может угрожать самой динамике власти, которая дает государству жизнь. Подумайте, в странах, оккупированных нацистами, прогрессивные профессионалы и богатые семьи вступали в альянсы с евреями и антикапиталистами из рабочего класса, чтобы бороться с режимом, временно смягчая свой антисемитизм и классовость. На самом деле партизанское движение было настолько широким и могущественным, что имело возможность одержать победу над нацистами военным путем в нескольких регионах и постоянно препятствовать им в значительной части остальной части Европы.

В начале своего существования государства поселенцев имеют тенденцию проявлять децентрализованное господство белых, потому что весь смысл состоит в том, чтобы заставить всех людей, которые классифицированы как белые, воспроизводить их господство добровольно. По мере взросления государства поселенцы предпочитают демократическую организацию, позволяющую прогрессивным и консервативным сторонам, каждой по-своему, осуществлять господство белых. Вероятно, не случайно, что, возможно, самая крупная реализация фашизма в поселенческом государстве, перонизмом в Аргентине, допускала как правые, так и левые варианты и не подчеркивала расовую чистоту так сильно, как все другие фашистские движения, что позволяло аргентинским белым воспроизводить свое господство диффузным образом, вне новой модели централизованного государства. Конечно, большая часть крайне правых в США – настоящие неофашисты. Они хотят превратить США в белое этногосударство и диктатуру. И традиционно демократические фракции крайне правых не колеблясь работают в коалициях с этими неофашистами. Это представляет идеологическую непоследовательность, характерную для крайне правых, вызывает раздражение Республиканской партии и демократических институтов, которые раньше поддерживали более явный белый расизм, и, по крайней мере, в некоторых случаях, вызывает желание центристских сил использовать крайне правые элементы на улице, хотя они понимают, что эти крайние элементы имеют мало шансов на победу и планируют отказаться от них, когда альянс больше не будет нужен. Другими словами, крайне правые элементы, которые на самом деле не стремятся свергнуть правительство США и установить диктатуру, либо сбиты с толку идеологическими различиями между ними и другими элементами, либо возбуждены новой энергией и вниманием средств массовой информации, которых привлекают фашистские элементы и их радикальный дискурс, или же им просто удобно вывести на улицы большое количество правых, чтобы всегда был кто-то еще правее их, чтобы раздвинуть границы приемлемой политики и чтобы их собственные позиции казались более умеренными.

Вполне возможно, что исторически демократические крайне правые в США могут стать фашистским большинством в долгосрочной перспективе, хотя это еще больше отдалит их от институтов, на которые они стремятся влиять. Однако существует мнение, что капиталисты внезапно изменят свою политику в случае экономического кризиса. Ami du Radical утверждает, что исторически фашизм является oтветом на экономический кризис. Это ошибка.²

Прототипы и первые проявления организованного фашизма в Италии и Германии были ответом на политические кризисы, которые предшествовали крупным экономическим кризисам: Бьеннио Россо и захваты заводов в Италии, различные коммуны или республики рабочих, которые были уничтожены силами фрайкор в Германии. (Естественно, окончание Первой Мировой Войны спровоцировало рост безработицы, но активизация чернорубашечников и фрайкор стала результатом не экономического, а политического кризиса). Фашистские движения были уже хорошо развиты и уже контролировали Италию, когда произошел экономический крах 1929 года. Англия, Франция и США пережили тот же экономический кризис, но не перешли к фашизму; на самом деле двое из них сдвинулись влево, потому что и характер политических кризисов, с которыми они столкнулись, и местные долгосрочные стратегии политического контроля были разными. Капиталисты в странах с ограниченными геополитическими перспективами стали поддерживать фашистские движения в ответ на политический кризис, при этом, экономические меры, которые они поддерживали, были в целом схожи с мерами демократических государств.

В нынешнем случае новые вариации того, что некоторые небрежно называют фашизмом, также имели место значительно раньше экономического кризиса 2008 года.

Горнилом, из которого вышли правые реакционеры США, была декларация «Культурных войн» в 1970-х годах. Прежде всего, это был призыв к инвестициям в правое идеологическое возрождение. После прогрессивных изменений, связанных с движением Гражданских Прав и Великого Общества правое крыло было структурно мощным, но культурно умирающим, оно было представлено такими одиозными пещерными людьми, как Общество Джона Бёрча и ККК. Вместо того, чтобы указывать стратегическое направление – у них его не было, и слепой Никсон и беззастенчивый Макиавелли Киссинджер были иллюстрацией их политического банкротства – они признали свою стратегическую слабость и приступили к созданию собственных СМИ, культурных сетей, аналитических центров и других структур, которые могли бы помочь сформулировать идеологию, вокруг которой можно построить новый политический консенсус. Очевидно, что они даже получили поддержку большого количества ленинистов, превратившихся в неоконсерваторов, которых не устраивала политика идентичности «новых левых» и которые поняли методы обращения к белому рабочему классу (в Великобритании наблюдается аналогичная тенденция у бывших троцкистов, которые стали ультраправыми и стали защищать интересы бизнеса). Их усилия были направлены не на увеличение геополитической мощи США или на повышение эффективности управления капитализмом, а скорее на интеллектуальную нечестность, предрассудки и манипулирование страхом. Их приоритетом было спасение определенных элитарных ценностей, которые они отождествляли с американской историей и властью, вместо того, чтобы проводить четкое стратегическое различие между интересами и ценностями – общая ошибка правых. Но сформулированные ими тропы быстро экспортировались и все более становились международной идеологией.

Культурные войны на какое-то время преуспели в том, чтобы создать правый дискурс, но антиглобалистским, феминистским и антирасистским движениям в конечном итоге удалось убить всех священных коров правых, даже несмотря на то, что левым удалось институционализировать эти движения и ограничить их подрывную деятельность. В конце концов, в результате Культурных войн остались лишь глубоко окопавшиеся, упертые меньшинства в США и некоторых европейских и латиноамериканских странах, практически неспособные к политическому диалогу и стратегиям разумного управления. Они способствуют кризису демократии, но не указывают выход.

Некоторые утверждают утверждают, что неофашистам не нужно свергать правительство, если они могут создать однопартийную систему в демократическом правительстве. Израиль Нетаньяху, Турция Эрдогана и Венгрия Орбана служат здесь потенциальной моделью, хотя описывать еврейское правительство в качестве архитектора новой разновидности фашизма – рискованный маневр с точки зрения выбора слов. Трудно найти другие примеры демократических правых правительств, которые удерживали бы власть всего восемь или девять лет – срок, в течение которого партия при многопартийной системе нередко остается у власти – так что даже с этим скудным списком примеров, неясно, является ли идея однопартийной системы при демократии преувеличением. Тот факт, что некоторые утверждают, что однопартийная система уже есть в США из-за временного большинства республиканцев, показывает, как панику и нетерпение можно превратить в аналитические ценности.

Это также показывает терпимость к фундаментально демократической системе ценностей. Предупреждая об опасности попадания в однопартийную систему, люди тем самым косвенно способствуют победе второй партии, демократов, для устранения угрозы и победы антифашизма. Это закладывает основу для демократического возрождения.

Но давайте воспримем эту угрозу всерьез: преимущество такой модели состоит в том, что крайне правые не должны свергать правительство или провоцировать дестабилизацию. Другими словами, сегодня централизация всех институтов и создание постоянного большинства, вероятно, проще, чем устройство какого-нибудь переворота. Недостатком является то, что однопартийная система лишена практически всех преимуществ демократического правления, таких как восстановление инакомыслия, коррекция стратегического курса и институционализация политических изменений и обновления. Нетаньяху, Эрдоган и Орбан создали довольно стабильное большинство, которое они поддержали посредством недавнего закона о «национальном государстве», конституционного референдума и ограничения деятельности НГО, соответственно. Но ни одно из этих государств не обеспечивает модель, которая легко экспортируется в крупные страны, хотя при этом они не оказываются экономически эффективными моделями. Политика Нетаньяху привела к широкомасштабному исходу прогрессивных евреев, создав культурную смирительную рубашку, которая обычно не связана с экономическим ростом и инновациями. Нетаньяху создает большинство за счет будущего Израиля, расчет, который возможен только в анклавном государстве, которое рассматривает геополитику в первую очередь в военном отношении. Аналогичная ситуация имеет место в Турции, где гражданская война является определяющим аспектом внутренней политики; силовое сколачивание Эрдоганом большинства сыграло значительную роль в разрушении турецкой экономики, отчуждая страну от множества возможных торговых партнеров, включая ЕС. Что касается Венгрии, где Орбан построил свое большинство за счет известного своей ксенофобией сельского населения, то тамошние закостенелые правые имеют лишь ограниченную актуальность в европейском масштабе, безусловно, как пример трудностей культурной интеграции, возможно, как аргумент для большего технократического авторитаризма, но не как образец для подражания. С точки зрения администраторов ЕС и европейских капиталистов, Венгрия является проблемным государством-неудачником, не способным никому давать советы.

Что касается США и Великобритании, то здесь нет твердого правого большинства и мало шансов, что нынешняя политика Трампа и Мэй будет означать постоянное изменение политического и экономического направления в этих двух странах. Но если те, кто говорит о фашистской угрозе убеждены, что мы находимся на пути к однопартийной системе, давайте будем воспринимать эти слова как пари. Скорее всего, уже к 2020 году, мы увидим, что они оказались неправы, но для того, чтобы их страшные предупреждения имели какое-либо значение, нам нужно было бы увидеть, что этот новый стиль продержится в политике, как минимум, три срока, с эффективной централизацией исполнительной власти, законодательной власти и судебной власти, а также усилением контроля правых над СМИ. Алармисты окажутся правы, если Трамп сможет передать власть преемнику в 2024 году или если он сможет отменить конституционное ограничение в два срока и выиграть третий срок. Этого, вероятно, не произойдет: за нынешним поворотом вправо бесконечный маятник демократии качнется влево.

Демократическое Обновление

С точки зрения долголетия самой успешной фашистской страной была Испания Франко. За период с 1936 по 1976 год он десятилетиями переживал своих более воинственных единоверцев, прежде всего потому, что он мог уступить демократической мировой системе – фактически, Франко получал скрытую помощь от Великобритании с самых первых моментов переворота. История перехода Испании к демократии имеет огромное значение для анархистов не только потому, что она произошла в разгар одного из крупнейших диких забастовочных движений в мировой истории, но и потому, что именно фашисты сами инициировали переход, понимая, что при демократическом капиталистическом правительстве они могли бы получить больше прибыли и создать более стабильную, мощную структуру управления. Этот эпизод в большей степени, чем победы США и СССР во Второй Мировой Войне, иллюстрирует окончательное подчинение фашизма демократии. Когда сами фашисты осознают, что могут достичь своих целей лучше под покровительством своего старого врага, демократии, фашизм как модель управления перестает быть актуальной.³

Переход также является примером того, как правящий класс систематически использовал страх или объединенную оппозицию мнимой исключительности фашизма для укрепления капитализма. В Испании демократическое обновление 1970-х и 80-х годов привело к институционализации или подавлению очень мощных антикапиталистических движений. Отбросив свои фалангистские регалии и присоединившись к либералам, социалистам и коммунистам под эгидой демократии, фашисты Испании смогли создать условия для более устойчивого роста капитализма.

Аналогичные факторы действовали и в результатах военных диктатур Бразилии, Аргентины, Чили, Боливии и совсем недавно Мьянмы⁴.

Антифашистское демократическое обновление – это всего лишь разновидность (контр) революционной модели, которую демократические движения использовали с начала современности:

– воззвания к низшим классам против общего врага (изначально, аристократии и церкви);
– опора на неоднозначные общие принципы, такие как права и равенство, которые кажутся лучше, чем ценности старой системы;
– исключение ценности низших классов, такие как защита общин и непредставительная самоорганизация, на том основании, что они являются антисовременными или “отталкивают” буржуазию, которая фактически возглавляет всю коалицию;
– использование низших классов в качестве пушечного мяса и их более радикальных элементов в качестве пугала, чтобы пугать умеренных среди нынешних держателей власти, чтобы загнать их за стол переговоров;
– за стол переговоров приглашают представителей формальных институциональных структур – тех, которые способны создавать представителей и дисциплинированное, послушное членство, – исключая при этом радикалов и массы.

На протяжении либеральных революций 18-го и 19-го веков, во время антиколониальной борьбы 20-го века, эта и та же модель использовалась снова и снова для ослабления радикальных движений, которые угрожали уничтожить весь капиталистический и межгосударственный порядок, в целях институционализации части повстанцев и подавления других, чтобы дать возможность капиталистам и научным руководителям вырвать контроль над правительством у более архаичных держателей власти и создать государство, которое было бы более устойчивым, более контролирующим свое население и способным спроектировать условия для капиталистического накопления.

Мы неоднократно терпели поражения от одной и той же модели, поэтому нам нужно нанести ее татуировку на лбу, чтобы мы видели ее всякий раз, когда смотрим в зеркало.

Существует множество признаков того, что большая часть американской элиты, особенно наиболее интеллектуальные сектора, готовятся к серьезному демократическому обновлению, используя страх перед авторитарными замашками Трампа в качестве мобилизационной тактики.

До Трампа демократия США уже сталкивалась с кризисом, как и многие другие либеральные демократии по всему миру. В Соединенных Штатах кризис ударил в самое сердце фундаментальной основы страны как колониального государства. Огромные массы людей настойчиво отрицали право полиции убивать небелых, и право добывающих компаний, связанных с правительством, эксплуатировать или загрязнять родные земли.

Опыт чернокожих и коренных народов был на переднем крае в обеих этих сражениях, но в то же время расовые нарративы не были эффективно использованы для разделения людей и предотвращения межрасовой солидарности, хотя прогрессисты, связанные с NGO, церквями и Демократической партией, безусловно, пытались.

С избранием Трампа и временным подъемом крайне правых нарратив резко изменился. Полиция больше не находится в центре внимания, и хотя они не сделали хорошую работу, играя роль нейтральных миротворцев, предотвращающих стычки между нацистами и антифа, критики, с которыми они сейчас сталкиваются, подчеркивают, что они должны играть эту роль, в то время как во времена Фергюсона основным требованием было, чтобы они просто умирали.

Новый нарратив изображает коррумпированное правое правительство с сомнительными связями с крайне правыми группами — правительство, которое преследует прессу, вступает в сговор с заклятым врагом Россией, легко относится к диктаторам и нападает на свободную торговлю.

Этот нарратив идеально подходит для Демократической партии. Очевидное решение состоит в том, чтобы способствовать более строгому правовому надзору за кампанией финансирования и лоббирования, прославлять средства массовой информации, поощрять независимую судебную систему, защищать НАТО, НАФТА, Европейский Союз и “наши” другие альянсы, потворствовать усилению цензуры в Твиттере, Фейсбуке и на аналогичных платформах и готовиться к новой Холодной Войне против России. Неслучайно, что после вдохновляющего и подрывного, хотя и короткого всплеска оккупаций в аэропорту в самом начале срока Трампа главными действующими лицами сопротивления против Трампа были судьи, ФБР, ЦРУ, лидеры, такие как Трюдо, Меркель и Макрон, “почетные” политики, такие как Маккейн, голливудские звезды и центристские СМИ, такие как CNN и New York Times.

Новый социальный конфликт широко объединяет левых для борьбы с опасными правыми таким образом, чтобы не подвергать сомнению ни один фундаментальный аспект государства. Новые условия сформированы таким образом, чтобы направить наши усилия на обновление государства.

Это не означает, что единственная критическая позиция находится в стороне. Совсем наоборот. Недавнее свержение памятника Сайлент Сэму в Чапел-Хилл является одним из нескольких примеров того, как люди смело и разумно действовали в трудных условиях, чтобы одновременно победить белых расистов и подорвать умиротворение институциональных левых. Противоположность заключается в том, что призрак Трампа и крайне правых еще более облегчает формирование отношений солидарности с большим количеством людей и распространение практики самообороны и прямых действий во многих ситуациях, чем антиполицейские восстания, которые распространялись до Трампа.

Проблема в том, что эти новые альянсы гораздо более уязвимы для захвата или нейтрализации политиками, авторитарными левыми и партийными активистами.

Это не облегчает ситуацию, когда многие анархисты и антифашисты принимают по существу политику Народного фронта и проводят дискурсивную работу демократов. В этом ключе у нас есть Ami du Radical, который предупреждает о «коррумпированной судебной системе». Они и другие, выступающие за «права человека», и антифашисты Портленда требуют, чтобы полиция прошла более качественную подготовку. Но когда мы воспроизводим эти дискурсы, чтобы вписаться в них, или потому что мы так боимся правых, что начинаем поддерживать проекты левых, мы копаем себе могилы. Крайне важно четко сформулировать анархистские позиции в отношении социальных конфликтов, а не стремиться к позициям с наименьшим общим знаменателем, именно потому, что эти позиции сформулированы в пользу интересов общественного контроля – в конечном счете, эти позиции не отменяют превосходство белых.

Предостережения о приближении тирании и фашизма изобилуют в центре левых. Что это означает, когда значительная часть контента на анархистском сайте изобилует постами, опубликованными на CNN и в New York Times? Например, Джеффри Сакс, пишущий для CNN о том, как мы идем по пути к тирании, или недавние бестселлеры «О тирании» Тимоти Снайдера, «Заговор с целью разрушить демократию» Малколма Нэнса и «Фашизм Мадлен Олбрайт: предупреждение». Ведущие корпорации также участвуют, как и Microsoft с ее новой программой “защита демократии”.

Существует общее восприятие демократов как политических неудачников, и они не зря получили такую репутацию. Тем не менее, они имеют гораздо большее влияние на улицах, чем мы хотели бы допускать, особенно в отношении анархистов. В 2008 году Демократическая партия доказала, что она может управлять крупным уличным движением на низовом уровне, которое временно подавляет более критические усилия и направляет огромное количество активистских усилий на избирательную кампанию. Женские марши показали, что они не забыли, как превратить народные волнения в создание электоральной базы. Марш за наши жизни позволил им создать движение в гораздо более короткие сроки, мобилизовав сотни тысяч старшеклассников, которые будут голосовать в 2020 году.

И самым циничным образом демократы использовали движение против разлучения детей, чтобы показать, что они могут объединить движение с потенциально радикальными последствиями и использовать его для защиты того самого ограничивающего режима, против которого оно начало выступать. Протесты против разрыва семей иммигрантов и тюремного заключения детей от родителей не имеющих документов, были частично организованы НПО, которые получают правительственные деньги для управления центрами содержания иммигрантов. Результатом стало то, что объединение семей было преподнесено как победа, ненависть к границам сменилась ненавистью к ICE и Трампу (помните, что ICE может быть заменена другими агентствами), и все забыли, что дети-иммигранты также были заперты при Обаме. На самом деле, суды должны были заставить администрацию Обамы прекратить бесконечно запирать семьи просителей убежища — вместе — в “широко распространенных прискорбных условиях”, чтобы удержать других просителей убежища, по сути, своего рода легкий терроризм, предназначенный для предотвращения доступа к тому, что согласно демократическому порядку должно быть основным правом человека. И хотя администрация Обамы лишь “изредка” отделяла детей от их родителей на границе, каждый из более чем 2,5 миллионов человек, которых Обама депортировал, оставил детей или других близких.

Семьи, разделенные границами. Вот что они делают. И те, кто поддерживает границы — то есть те, кто поддерживает государства и выборы и все остальное, что с ними связано — могут либо дегуманизировать иммигрантов, либо они могут прославлять гуманные способы заключения их в тюрьму и распада их семей.

В преддверии выборов в ноябре 2018 года нам всем скажут, что мы – монстры, если мы не проголосуем за более гуманные границы, более гуманные полицейские убийства, более гуманные войны и стандартные неолиберальные торговые соглашения и политические союзы. Этот процесс будет ускорен на несколько раз для избирательной кампании 2020 года, которая начнется 7 ноября.

Демократическая партия будет тратить миллионы долларов, чтобы захватить или заставить замолчать широкие левые коалиции, созданные за последние два года антифашистской и проиммигрантской самоорганизации. Людей, которые занимают критические позиции, будут называть преступниками, расистами, кем угодно. Активисты НПО, которые разделяют с нами пространство, изучили наш язык, и они знают, как нейтрализовать нас почти так же, как ФБР нейтрализовало Пантер в 1960-х и 70-х годах.

Между тем, десятки миллионов молодых и не очень молодых американцев возлагают надежды на прогрессивное возрождение. Молодые девушки-иммигрантки мечтают учиться на юристов и судей в “судах завоевателя”, позаимствовав эту фразу у исторического главного судьи, Джона Маршалла. Старшеклассники-радикалы назовут себя социалистами и дойдут до того, что будут выступать за расширение государственных программ здравоохранения и бесплатное обучение в университетах. Не говоря уже о том, что все они сговорились сделать Америку снова великой.

Чтобы добиться этого обновления, Демократической партии придется стать посредником в достижении какого-то реального консенсуса между ее центристской и прогрессивной ветвями. Прогрессисты, которые выиграли первичные выборы, должны будут показать, что они могут выиграть места в ноябре 2018 года; если не считать этого и существенного улучшения в массовом продвижении, которое не смогло победить Берни Сандерса в номинации в 2016 году, кандидат 2020 года будет представлять центристскую фракцию. В 2016 году демократические первичные выборы были в основном референдумом о том, кто лучше всего связан с партийным аппаратом, а не у кого больше шансов победить республиканцев. Если демократы одинаково глупы и не расставляют приоритеты в критериях, связанных со способностью победить, они могут непоправимо проиграть двое выборов подряд. Если они поумнеют, они назначат кого-то харизматичного, способного сделать существенные поклоны прогрессивным повесткам дня, которые будут мотивировать активистскую базу. Это особенно важно, если мы рассмотрим два фактора: сильный левый уклон младших возрастных групп и еще более сильное снижение явки молодых избирателей. В пользу недальновидных кандидатов, которые препятствуют прогрессивным избирателям, демократы совершают политическое самоубийство, используя процентрическую арифметику, которая больше не применяется к текущей социальной реальности.

Демократы получат некоторую дополнительную помощь, возможно, даже сделав их защищенными от глупости, как мудро сделал Трамп с защитой от своей противоречивости, если экономика начнет сокращаться до ноября 2020 года. Им придется много работать, чтобы не победить в 2020 году, и если они это сделают, они немедленно приступят к агрессивному повороту политики США. Конец тарифам, более тесные отношения с ЕС, возвращение к слишком позднему Парижскому соглашению, борьба с влиянием России на Ближнем Востоке, оттепель с Ираном, менее агрессивная политика сдерживания Китая и лицемерные попытки транслировать вдохновляющий и понятный прозелитизм [обращение в свою веру] демократии. На внутреннем фронте, если большинство в конгрессе позволит, они будут стремиться к реформе здравоохранения – либо укреплению Obamacare, либо осуществлению чего-то, что действительно имеет смысл – и широкомасштабной легализации иммигрантов в сочетании с дальнейшим укреплением границ и механизма депортации.

Прежде всего, они продадут мечту об инклюзивном патриотизме, видении, которое основные СМИ уже пытаются продать. Здесь нам это напоминает о правительстве СИРИЗА в Греции, самом прогрессивном во всей Европе, которое, помимо введения самых жестких мер экономии, также завоевало звание еще более милитаристского, чем их консервативные предшественники.

Со временем демократические избирательные округа, вероятно, продолжат смещаться в пользу прогрессивной фракции, которая может выдвинуть прогрессивного кандидата к 2028 году. Конечно, если экономический коллапс будет настолько серьезным, насколько это возможно, вся их политика будет вращаться вокруг него и будет ограничена этими и сопутствующими геополитическими потрясениями.

Тем временем фантомное инфра-большинство Трампа продолжит уменьшаться. Возрастные группы, которые он охватил, начинаются в 65 лет, поэтому все больше из них будут отмирать каждый год, и если прогрессисты вдруг не начнут проигрывать Культурную войну, они не будут быстро пополняться. В течение некоторого времени, однако, они будут фатально разделять республиканские избирательные округа, заставляя эту партию балансировать, чтобы успокоить две поляризованные фракции, ни одна из которых не будет настолько мотивирована, чтобы поддержать другую на выборах (особенно теперь, когда мотиватор большинства Верховного Суда больше не применяется).

Если каким-то образом республиканцы выиграют в 2020 году, либо они снова обуздают (например, заменив импичментированного Трампа Пенсом), либо они закрепят свое разрушение политической гегемонии США и экономического доминирования. Программа Трампа, как она есть, не является «реваншистской», как утверждают некоторые гиперболические антифашисты; вместо того, чтобы пытаться восстановить доминирующее положение Америки в мире, она фактически разрушает его. В альтернативном будущем, – экономически подавленном и геополитически бывшем США, – в котором республиканцы-трамписты продолжают побеждать, мы могли бы представить условия для более фашистских движений, но что будут делать все чрезвычайно влиятельные капиталисты США во все последующие годы, наблюдая, как их состояния умышленно спускаются в канализацию? Они будут делать все возможное, чтобы предотвратить это, как они уже начали делать со многими из самых важных американских корпораций, неоднократно выступающих против политики Трампа. Опять же, это противоречит упрощенному антифашистскому утверждению о том, что экономический спад равен большему фашизму. Это гораздо сложнее: иногда экономические кризисы подталкивают капиталистов поддерживать больше демократии, а не меньше, как это было в Испании в 1970-х годах и как это происходит сегодня.

Таким образом, вопрос для анархистов, столкнувшихся с возрождающимися правыми и еще большей вероятностью триумфа левых, заключается в следующем: каковы позиции, которые врезаются в суть проблемы, независимо от того, кто находится у власти, и в то же время говорят о конкретных деталях того, как власть топчет людей?

Не так уж трудно придумать способ противостоять государственной власти и расистскому насилию, который держит нас в готовности, подготовленными и стоящими на ногах, независимо от того, кто победит в ноябре, и многие анархисты делают именно это. Как анархисты, мы всегда будем бороться против границ, против расизма, против полиции, против женоненавистничества и трансфобии, и, таким образом, мы всегда будем на переднем крае против любого возрождения правых. Но не являются ли границы, полиция, сохранение колониальных институтов и регулирование гендерных вопросов и вопросов семьи также основополагающей частью прогрессивного проекта?

Основное лицемерие прогрессистов часто можно найти в их молчаливой поддержке репрессий, той непрерывной цепи, которая связывает самого злого фашиста с самым гуманистическим левым. Вот почему для анархистов имеет смысл освещать забастовку заключенных и поставить вопрос солидарности с заключенными, борющимися против трубопроводов, и заключенными, выступающими против полицейских восстаний, в центр любой коалиции с левыми. Если они хотят защитить окружающую среду, поддержат ли они Мариуса Мейсона и Джозефа Диби? Если они думают, что строительство еще большего количества нефти – и газопроводов на этой продвинутой стадии глобального потепления является бессовестным, будут ли они стоять с защитниками воды? Если они ненавидят полицейский расизм, будут ли они поддерживать людей, все еще заключенных после восстаний в Фергюсоне, Балтиморе, Окленде и других местах, в первую очередь чернокожих людей, борющихся на передовой против полицейского насилия?

Такой акцент будет отделять представителей Демократической партии от искренних активистов в движениях “окружающая среда”, “солидарность иммигрантов” и “Черная жизнь”. Это также бросит вызов иллюзии, что новые политики решат эти проблемы, и распространит поддержку тактики прямых действий и коллективной самообороны.

Демократический или технократический социализм

Ничто не длится вечно, и хотя демократические стратегии управления и эксплуатации могут представлять наибольшую опасность на сегодняшний день, это не означает, что то же самое будет и завтра. Демократия как государственная практика, неспособная реализовать свои идеалы, переживает кризис как в США, так и во многих других странах. Но демократия как структура межгосударственного сотрудничества и накопления капитала также переживает кризис, на глобальном уровне.

Из-за внутреннего кризиса демократия не в состоянии ответит на чаяния своих подданных. Те виды равенства, которые она гарантирует, в основном либо не существенны, либо вредны, и чем ниже ты находишься на социальной лестнице, тем меньше пользы ты от нее получаешь. Демократическое правительство не смогло создать справедливые общества и не смогло преодолеть растущий разрыв между имущими и неимущими. Она превратилась в новую аристократическую систему, не лучше, чем те, которые она заменила.

Это означает, что демократия теряет свою инновационную способность рассеивать народное сопротивление. Но примерно до 2008 года неолиберальные элиты почти не заботились о сопротивлении. Они думали, что поскольку они победили и похоронили революционный потенциал, им не нужно притворяться, не нужно давать народу подачки. По мере того как подошли 1990-е и 2000-е годы, они все более откровенно предпринимали усилия, чтобы сконцентрировать богатство во все меньшем и меньшем количестве рук, одновременно опустошая окружающую среду и маргинализируя все более широкую часть населения. Теперь, когда они раскрыли свое истинное лицо, людям потребуется некоторое время, чтобы это забыть, прежде чем они снова смогут использовать свои «песни сирены». И это отсутствие доверия к государственным институтам пришлось на тяжелое время для стран НАТО и их союзников, которые раньше ощущали себя гегемонами.

Это подчеркивает близорукость тех радикалов, которые предлагают вернуть соблазняющие демократические ценности, говоря о том, как должна выглядеть «настоящая демократия»: это похоже на историю инженера во Французской Революции, жизнь которого была спасена в последний момент, потому что гильотину заклинило, но он поднял глаза и сказал: «Я думаю, я вижу вашу проблему».

Если глобальный кризис демократического порядка достигнет своего апогея до того, как соблазняющая ценность демократии будет восстановлена, им будет гораздо труднее предотвратить превращение революционных движений в реальные угрозы. Этот второй кризис связан с продолжающимся разрушением межгосударственных политических механизмов, которые все в меньшей степени способны стать посредниками в конфликтах, и надвигающимся экономическим коллапсом, который угрожает закрыть буфет, в котором большинство государств мира поглощают себя, желая сотрудничать, потому что все они имеют возможности для экономического роста.

Многочисленные и растущие проблемы сконструированной американцами глобальной системы действительно побудили многих специалистов по планированию государственных и рыночных механизмов говорить о необходимости перестройки нынешней демократической системы. Различные предложения по преодолению кризиса демократии включают в себя переход к дeмократии участия, к цифровой или электронной демократии, как к способу вернуть народу возможность участвовать в управлении, обеспечение социально-политического и экономического равенства и ограничение власти элит. Эти предложения мало влияет на политические институты и политиков. Когда-то их отстаивали популярные, но слабо связанные с реальностью идеалисты от политических наук, с тех пор они мигрировали на улицу, и теперь их в основном выражают люди в техническом секторе, которые думают, что их гаджеты могут революционизировать правительство. Они некритически предполагают, что плохие результаты деятельности правительства являются результатом технологических ограничений. Также эти идеи поддерживают прогрессистские партии в Европе и Латинской Америке, в основном имеющие влияние на муниципальном уровне.

Большинство политически ангажированных исследователей и аналитических центров используют противоположный подход: массовое гражданское участие является нереалистичной или нежелательной целью, причем многие даже обвиняют плебс в том, что спираль демократии развивается по нисходящей. Есть одно контр-предложение, которое подчеркивает важность репрезентативной демократии и при этом решает проблему кризиса, предлагая консультации с «мини-публикой», которые должны заменить массовое гражданское участие, поскольку оно, по мнению сторонников этого предложения, больше не является реалистичной целью для институционального ограничения власти элиты. Другие говорят о необходимости большего профессионализма и реструктуризации посредников (политических партий и групп, представляющих различные интересы), своего рода гибрид между демократией и более профессиональной представительской политикой. Но поскольку первый кризис связан с восприятием не меньше, чем с результатами, маловероятно, что чванливые исследователи с их укоренившимся недоверием к обществу будут знать, как его преодолеть, независимо от качества имеющихся к них данных.

Однако нет никаких причин, почему эти два течения нельзя объединить: больше общенародных референдумов и электронных опросов в муниципальном масштабе; повышение профессионализма, технократические оценки и структурное улучшение политических партий в масштабе всей страны. Первое улучшило бы общественное доверие и создало бы чувство расширения прав и возможностей, второе уменьшило бы некомпетентность и предотвратило бы катастрофические популистские сдвиги в политике. Самым большим препятствием на пути таких стратегических изменений является политическая культура, институциональная инерция сложной системы, которая существует уже на протяжении многих десятилетий. Посмотрите на практическую невозможность выхода за пределы двухпартийной системы в США и учтите, что в большинстве стран любые изменения в структуре политических партий и других посредников, помимо простой реформы финансирования кампании (уже осуществленной во многих демократиях), требуют трудно осуществимых конституционных реформ.

Что касается второго кризиса, то тут, похоже, дискуссий гораздо меньше. Западные финансовые журналы демонстрируют почти полное согласие с необходимостью отказаться от экономического национализма и восстановить «управляемый правилами многосторонний порядок в сфере торговли, который создали сами США». Единственные голоса в пользу экономического национализма – это голоса некоторых экологов с небольшим политическим влиянием; остатки левого перонистского антиглобализма в Латинской Америке, давно подавленные эндогенными потоками неолиберализма, по сценарию Лулы и компании; и некоторые реакционные политики на Глобальном Севере, которые ничего не понимают в экономике и пришли к власти только потому, что были первыми, кто применил достижения в области анализа данных, к которым еще не обратились более центристские политики, уверенные, что они и так победят.⁵ Вся корпоративная элита однозначно воспринимает экономический национализм как риск, то есть, что-то плохое, и в настоящее время ведет разговор о том, как «многонациональным корпорациям необходимо преодолеть протекционистские настроения среди потребителей и государственных регуляторов и заново изобрести свои модели корпоративной социальной ответственности».

Есть только одно важное исключение из этого общего мнения, и фактически единственная реальная альтернатива, предлагаемая нынешнему демократическому порядку: технократия, которая иногда отождествляется с формой экономического национализма, не связанной с той, которую предлагают люди, подобные Баннону.

Китайское государство является главной моделью и сторонником такой системы, хотя и на Западе также были откровенные дискуссии о такой модели. Европейский Cоюз представляет собой гибрид технократической и демократической модели, хотя он не может выступать за такую гибридизацию, поскольку признание разрыва между демократией и технократией противоречило бы фундаментальной идентичности ЕС.

Технократическая система оставляет политические решения назначенным экспертам, которые выдвигаются, якобы, на основании их результатов; назначения проводятся самим институтом, как в университете, а не путем консультаций с общественностью. Например, большинство ведущих членов Коммунистической партии Китая – инженеры и другие ученые. Однако было бы наивно игнорировать то, что они в первую очередь политики. Они просто должны реагировать на внутреннюю динамику власти, а не фокусироваться на выступлениях для широкой публики.

В Соединенных Штатах важнейший Федеральный Резерв работает технократически, хотя он подчинен демократическому руководству. Технократические элементы Европейского Союза, такие как Европейский Центральный Банк, обладают гораздо большей властью и часто могут диктовать условия демократическим правительствам государств-участников. Тем не менее, ЕС проявил осторожность и использует в своих интересах старое либеральное различие между политикой и экономикой: переводя технократию в предположительно экономическую сферу, ЕС сохраняет свою обязательную приверженность демократии.

Одна из главных слабостей западной демократии, которую может поддержать технократическая система, – это тенденция к внезапным, иррациональным изменениям в политике, когда популисты пытаются захватить власть. Кто-нибудь вроде Трампа может сделать заявление, основанное на дезинформации, которое, тем не менее, будет созвучно жизненному опыту части электората – например, NAFТА действительно нанесла вред очень многим людям, но причины этого и последствия предлагаемой Трампом альтернативы, сильно отличаются от того, что утверждал Трамп. В управлении обязательным условием реализации программы является получение контроля над инструментами власти. В демократической системе получение контроля над этими инструментами зависит от успешного обращения к большинству избирателей с помощью элитарных фильтров корпоративных СМИ и финансирования избирательных кампаний. В течение долгого времени партии достигли этого, различая популярный и профессиональный дискурсы. Другими словами, они регулярно лгали массам о том, что они собирались делать на самом деле, чем из года в год способствовали кризису демократии. Популисты, такие как Трамп, дали понять, что сломают эту модель, нарушив также и все другие правила респектабельной политики. Проблема (с точки зрения государства) состоит в том, что такая стратегия эффективна для победы на выборах, но не эффективна для защиты интересов институтов власти.

Технократические системы решают эту проблему, устраняя неуместную петлю обратной связи электората, основывая доступ к власти непосредственно на выполнении стратегий, которые усилят власть. При этом технократы также теоретически защищают себя от риска плохих лидеров. Глупые, харизматичные лидеры являются отличительной чертой демократии, но опасность, которую они представляют для системы, нейтрализуется умными, нехаризматичными советниками, которые держат их на коротком поводке. Джордж Буш и Рональд Рейган были идеальными, функционирующими примерами этой модели. Разорвав поводок, Трамп продемонстрировал, что это не сильная структурная особенность демократического правительства, а, следовательно, потенциальное слабое место.

Еще одним преимуществом технократических систем является их способность централизовать интересы. В любой демократической системе существует множество конкурирующих интересов, которые затрудняют достижение консенсуса; это может привести к укоренившейся, поляризованной, партийной политике. Во время золотого века демократии среди элит существовал консенсус по основным стратегиям управления. Сейчас мы все чаще наблюдаем расхождение интересов элиты и несовместимость различных стратегий управления. Технократическая система использует мощь государства не для создания пространства, в котором капиталисты могут процветать, а для стратегического упорядочения операций капитала по сходящейся траектории. В последние годы китайское государство арестовывает, сажает в тюрьму и скрывает миллиардеров, которых оно обвиняет в коррупции, что означает действия вне контроля партии над рынком, участие в альтернативном или автономном планировании рынка.

На геополитической сцене Китайская технократическая модель имеет определенное преимущество. Страна за страной и компания за компанией уступили требованиям Пекина и перестали признавать Тайвань независимой страной. Китай не только является крупной экономикой, он обладает большей способностью использовать доступ к этой экономике в политических целях, сочетая большую централизацию с оптимизированным стратегическим подходом, который отвергает разделение политики и экономики.

Тем не менее, существует много мифов о технократическом управлении. У вас не может быть чисто «научного» правительства, потому что «объективные интересы» противоречат друг другу. Голый эмпиризм не может признать нечто столь же субъективное, как интересы; вот почему научные органы должны выдумывать сдержанные идеологии, маскирующиеся под нейтральные представления о фактах, поскольку нет человеческой деятельности и, конечно, нет скоординированных исследований и разработок, без интересов. И все же правительства – ничто без интересов. Они представляют собой, на самом элементарном уровне, концентрацию огромного количества ресурсов, власти и потенциала для насилия с целью удовлетворения интересов конкретной группы людей. Отношения становятся более сложными по мере усложнения правительств, с разными типами людей, развивающими разные интересы по отношению к правительству, и с институтами, создающими субъективности и, следовательно, формирующими восприятие людьми своих интересов. Но центральная роль интересов остается, как и тот факт, что иерархическая власть ослепляет людей ко всему, что находится за пределами очень узкой реальности, и такая нечувствительность в сочетании с такой великой властью – верный рецепт беспрецедентной глупости.

Одним из примеров этого является плотина “Три ущелья”, возможно, величайший строительный подвиг XX века, и, безусловно, символ способности Коммунистической Партии осуществлять стратегическое планирование, которое жертвует местными интересами для воспринимаемого большего блага. Но плотина вызвала так много демографических, экологических и геологических проблем, что они могут перевесить преимущества в производстве энергии. Главной мотивацией для строительства плотины, вероятно, было высокомерие – государства, наслаждающегося своей технократической силой, – больше, чем взвешенная оценка того, что плотина того стоит.

Политика власти также может сыграть свою роль в кредитном кризисе Китая. Малым предприятиям трудно получить кредиты от созданной в Китае банковской системы, которая традиционно отдавала предпочтение государственным компаниям и крупным или политически связанным фирмам, поэтому эти предприятия обратились к новым платформам однорангового кредитования, многие из которых были закрыты правительством или иным образом рухнули, что привело к огромной потере сбережений. Проблема приобретает дополнительные аспекты, если учесть, насколько важными были новые компании в экономике США за последние пару десятилетий: например, Apple, Google, Amazon, Facebook. Возможно, только эти компании позволяют США удерживать свое первое место в мировой экономике. И хотя технологические стартапы, такие как Didi и Alibaba, были важны для экономического роста Китая, и им также удалось подняться в рангах, чтобы получить жизненно важную государственную поддержку, они еще не продемонстрировали способность к передовым инновациям, которые потребуются от мирового лидера. Возможно, их можно более точно воспринимать как копии устоявшихся западных фирм, которые смогли получить финансирование только после того, как их западные аналоги продемонстрировали значимость таких компаний. Если это верно, это не сулит ничего хорошего для способности Китайского государственного капитализма создать климат, который будет благоприятствовать более передовым инновациям, чем западные капиталистические государства.

Европейский Союз также испытывает проблемы из-за технократического управления. Помимо временных восстаний, вызванных жестким произволом Центрального Банка, существующая угроза номер один для ЕС прямо сейчас прослеживается в Дублинском регламенте, ранее действовавшем соглашении с ЕС, которое практически не подвергалось проверке во время его подписания, которое предусматривает, что мигранты могут быть депортированы обратно в первую страну ЕС, в которую они вошли. Основные государства ЕС (Германия, Великобритания, Франция, Бенилюкс) обычно запугивают более бедные государства, защищая свои ключевые отрасли промышленности, в то же время диктуя, какие отрасли более бедным членам необходимо расширять или от каких им следует отказаться. И в то время как средиземноморские страны были в состоянии терпеть превращение в долговые колонии и туристические адские дыры, они не были настолько терпимы к иммиграционной политике, которая также позволяет политикам назначать козлов отпущения по первым двум проблемам. Иммиграционная политика ЕС является очевидным демпингом для Греции, Италии и Испании, и в меньшей степени для Польши и других приграничных государств. Это страны, которые меньше всего могут позволить себе большую нагрузку на свои социальные службы, поскольку Германия перетаскивает более образованных иммигрантов и отправляет более бедных обратно в приграничные государства. Эта политика является основной причиной всех правых угроз целостности ЕС. Хотя это продукт технократических планировщиков, он отражает ту же самонадеянность, которая сопровождает всю политику власти.

Существует также вопрос сопротивления. Китайское правительство делает ставку на то, что у него есть технологическая и военная мощь, чтобы навсегда подавить все движения сопротивления. Демократические правительства пользуются большей гибкостью, поскольку они могут отвлечь диссидентские движения в сторону реформ, которые омолаживают систему, а не заставляют их замолчать или взорваться. Европейские демократические институты доказали, что этот механизм давления-клапана все еще работает, а прогрессивные партии опережают рост революционных движений в Греции, Испании и Франции. Тогда возникает проблема преемственности. Сосредоточив так много власти в лице Си Цзиньпина, китайское государство ставит перед собой давнюю проблему преемственности; как в конечном итоге передать власть столь же способному лидеру.

Таким образом, технократическая модель не имеет четкого превосходства. Даже если бы это было так, западным державам было бы трудно принять это в более чем гибридной форме. Это сводится к “господству белых” и его центральной роли в западной парадигме. Демократия играет основополагающую роль в мифологии сторонников белого превосходства и скрытых притязаниях белых прогрессистов на превосходство. Основываясь на мифических корнях демократии в древней Греции, белые могут считать себя основателями цивилизации и, таким образом, способными наставниками для остального мира. Ориенталистские паранойи основаны на ассоциации восточных цивилизаций с самодержавием и деспотизмом. Западное чувство собственного достоинства рушится без этой оппозиции.

Фактически, китайское государство предъявляет множество претензий к демократии, справедливости, равенству и общему благу, столь же обоснованных, как и претензии западных государств. Но эти утверждения подтверждаются парадигмой, отличной от той, которую западные элиты используют для оправдания своих недостатков. Китайская демократия в равной степени опирается на ленинизм и конфуцианскую науку о государственном управлении. В этой модели Коммунистическая Партия консультируется с представителями партий меньшинств и заинтересованных групп прежде чем выработать согласованную позицию, которая считается отвечающей общим интересам. Эта концепция плохо трансформируется в западную либеральную парадигму. Западные правящие классы не могут быть убеждены в такой модели; они чувствуют угрозу от перспективы китайского господства, даже если они верят в свое собственное лицемерие.

Конкуренция между НАТО и Китаем все больше приобретает эти культурные оттенки. Но по мере того, как геополитические конфликты между США, Россией и Китаем продолжают разрушать существующие межгосударственные институты, нынешние разногласия могут стать большим сдвигом в сторону конфронтации между различными моделями управления в мировом масштабе.

Вышеупомянутая тенденция, в рамках которой несколько стран изменили свои дипломатические отношения с Тайваня на Китай, имеет значение, выходящее за рамки судьбы острова, ранее известного как Формоза. Многие из стран, которые поддержали требования Пекина, являются небольшими странами Карибского бассейна и Центральной Америки, исторически привязанными к США. Тот факт, что они отступают от союзника США Тайваня, также символизирует определенное охлаждение их отношений с самими США. В формирующейся системе, они имеют альтернативы, и эти альтернативы подрывают господство США не только в Центральной Америке, но и в ряде геополитических горячих точек. Как сказал турецкий Эрдоган в ответ на обычные попытки США усилить внешнюю политику, “пока не поздно, Вашингтон должен отказаться от ошибочного представления о том, что наши отношения могут быть асимметричными и смириться с тем, что у Турции есть альтернативы.”

Саудовская Аравия продемонстрировала ту же осведомленность о новой геополитической ситуации, изгнав посла Канады и приостановив торговые сделки после обычной критики прав человека, типичного лицемерного упрека, который западные страны всегда выражали, прежде чем продолжать обычную деятельность. Убийство Саудовской Короной диссидентского журналиста Хашоги и реакция западных правительств также показывают, что правила переписываются. Некоторые игроки пытаются изменить свои прерогативы, в то время как другие толкают назад. Роль, которую играет турецкое государство, проницательно разжигая противоречие для собственной выгоды, иллюстрирует, как в этой ситуации все может быть схвачено: каждый альянс и каждая страна могут улучшить свое положение или потерять его.

Громкая критика Китая в отношении шведского расизма после относительно незначительного унижения небольшой группы китайских туристов также имеет большое значение. Критика справедлива, но ее фактическое содержание не имеет значения, поскольку китайское государство могло бы критиковать гораздо более серьезные нападения на китайских путешественников и иммигрантов по всему Западу в течение более ста лет. Что изменилось, так это то, что государство глобального Юга сейчас бросает вызов моральному авторитету Запада, нанося удар по самому сердцу самодовольной Скандинавии, и объединяет эту критику с экономической угрозой: китайское государство объединило свой упрек с предупреждением, советующим своим гражданам остерегаться туризма в Швеции, а также были кампании по бойкоту шведских продуктов.

Если китайское государство станет архитектором нового глобального цикла накопления, то ему потребуется система управления межгосударственными отношениями, совместимая с его технократической моделью государственного регулирования внутреннего капитализма. Все указывает на то, что она будет стремиться к глобальной стабильности, явно ставя права государств выше любых других. Это будет означать, что если Турция захочет сравнять с землёй весь Бакур, если Саудовская Аравия захочет фактически поработить своих местных тружеников, если Китай захочет посадить миллион уйгуров в концлагеря, это будет их прерогативой, никого не касающаяся. Это потенциально эффективная стратегия укрепления доброй воли и беспрепятственного экономического сотрудничества между государствами, в основе которой лежит организованная военная мощь.

Нас также не шокирует, что такая философия исходит от Коммунистической Партии, которая давно приняла якобинскую идею, что цель оправдывает средства.

ЦРУ вмешивалось в публичную беседу, чтобы предупредить мир, что Китай хочет заменить США в качестве глобальной сверхдержавы. Чтобы это казалось плохим, они должны предположить, что мир лучше как протекторат США, чем как китайский протекторат. По словам одного из агентов, “я слишком оптимистичен, что в борьбе за нормы, правила и стандарты поведения либеральный национальный порядок сильнее репрессивных стандартов, которые обнародуют китайцы. Я уверен, что другие не захотят подписываться на это.”

Очевидно, что США должны убедить мир в том, что демократическая модель может обеспечить лучшую межгосударственную систему. Но, несмотря на более чем столетнюю пропаганду Запада, это трудно продать. Мало того, что популисты, такие как Трамп, умышленно выставляют напоказ слабости демократической системы и подрывают западные альянсы в самый критический момент с 1940 года. Но даже находясь на пике демократия принесла разочаровывающие результаты. США славятся системным расизмом и несправедливостью. С каждым Брикстоном и Тоттенхэмом Великобритания показывает, что она в той же форме, и растущая волна ультраправых движений по всей Европе показывает, что либеральные демократии от Швеции до Италии никогда не были менее расистскими, чем США, как им хотелось верить. В тот момент, когда цветные люди стали заметны в этих обществах, якобы просвещенные граждане оказались в объятиях ксенофобских ультраправых партий. Даже немецкие крайне левые начали открыто занимать антииммигрантские позиции.

На глобальном Юге, где западные державы уже давно проповедуют демократию в качестве панацеи, продолжая поддерживать военные диктатуры, результаты демократии разочаровывают. По всей Южной Америке демократическое управление лишь продемонстрировало лежащую в его основе социальную поляризацию, вызванную капитализмом и неоколониализмом, и вернуло уровни нестабильности, которые в первую очередь требовали военной диктатуры⁶. В Мьянме, долгое время являвшейся причиной появления демократов и пацифистов, их государственный советник, получивший Нобелевскую премию, не находился у власти более года, прежде чем правительство начало осуществлять геноцид против Рохинджа и преследовать журналистов-диссидентов. Но какая демократия никогда не осуществляла небольшой геноцид, верно?

В других странах моральное превосходство, которое западные СМИ и правительственные институты пытались создать против воспринимаемой китайской угрозы, было в равной степени пустым. В ответ на растущую экономическую конкуренцию в Африке, давно зарезервированную в качестве “заднего двора ” Европы, появлялась статья за статьей, оплакивающая практику хищнического кредитования в Китае, разгружая дешевые кредиты для в значительной степени ненужной инфраструктуры в бедных странах Африки и остальной части глобального Юга, а затем присваивая весь их государственный сектор, их ресурсы и их будущие доходы, когда они не смогут вернуть долги.

The New York Times описывает китайскую долговую кабалу в Малайзии и хвалит местное правительство за то, что оно якобы противостоит этой практике. Они зашли так далеко, что стали говорить о «новой версии колониализма». В этом нет ничего неточного: было только одно столетие из последних двадцати (1839-1949), когда Китай не был активной колониальной или имперской державой со своим собственным брендом этнического превосходства. Колониализм принял множество форм в дополнение к особой расовой парадигме, которая сложилась в Трехсторонней торговле Атлантики. Подлинно глобальная антиколониальная практика не может ограничиваться Евроцентрическим пониманием расы или упрощенной оппозицией, которая ставит всех белых на одну сторону, а всех цветных – на другую.

Что в действительности является неточным в том, что The New York Times заламывает руки, так это то, что эта “новая версия колониализма” была разработана Соединенными Штатами в течение десятилетий сразу после Второй Мировой Войны. Любой, кто знаком с критикой анти- и альтерглобалистского движения, знает, что именно Бреттон-Вудские учреждения, созданные в США, первыми применили практику долгового рабства и присвоения государственной инфраструктуры. Корпоративные СМИ, по-видимому, надеются, что все уже забыли об этих критических замечаниях.

Если это слишком поздно, слишком пустое беспокойство является лучшим, что сторонники западной демократии могут разжечь, состязание уже проиграно. Потребуется капитальный ремонт, чтобы спасти существующие институты межгосударственного сотрудничества и создать возможность для нового американского века или, по крайней мере, американо-европейского. Это означало бы превращение Организации Объединенных Наций в организацию, к которой следует относиться серьезно, организацию, которая может изолировать страны, не соблюдающие общие правовые рамки. Для этого США придется прекратить свою роль главного диверсанта ООН и сделать безошибочные жесты, такие как прекращение военной помощи Израилю.

Государственные планировщики будут предпринимать такие решительные шаги только в том случае, если они придут к выводу, что беспристрастное уважение прав человека будет иметь важное значение для бизнеса и расширения международного сотрудничества. И в 21-м веке для осмысленного соблюдения прав человека необходимо учитывать экологические соображения, хотя и с антропоцентрической точки зрения. Это означает не что иное, как интенсивное вмешательство государства в экономические процессы с целью ограничить преследование краткосрочных интересов и взять на себя гуманитарное управление климатом и всеми другими геобиологическими системами. И поскольку такое вмешательство было бы неотделимо от вопроса технологии, и, следовательно, ИИ, государственные планировщики должны были бы ослабить противоречие демократии между политическим равенством и экономическим неравенством, введя социализм в виде всеобщего базового дохода. Все в течение ближайших десятилетия или двух.

Другими словами, западные правительства должны будут претерпеть радикальный сдвиг парадигмы, чтобы иметь возможность продолжать формировать мировую систему. Задача, вероятно, слишком велика для них. Несколько дальновидных прогрессистов, которые могут видеть, что нужно сделать, прикованы, по самой логике демократии, к мертвому грузу центра. Это не помогает вещам, которые Китай перенял у Европы как бесспорный мировой лидер в производстве солнечных батарей и других возобновляемых источников энергии. (75% солнечных панелей по всему миру производятся либо в Китае, либо китайскими компаниями из промышленных неоколоний в Юго-Восточной Азии; это благодаря агрессивной правительственной кампании, подталкивающей государственные банки к инвестированию.) Между тем, США движется к очередному нефтяному избытку, открывая неиспользованные месторождения в Пермском бассейне в Техасе, которые, как говорят, даже больше, чем нефтяные месторождения Саудовской Аравии.

Другими словами, мы почти можем написать хвалебную речь для спроектированной США глобальной системы. Но что будет дальше, не ясно. Китай сам движется к экономической катастрофе. Их фондовый рынок трясет, и страна имеет огромный долг, особенно крупные компании. Сейчас партийные лидеры настаивают на пресечении более рискованного кредитования, но это приводит к дефициту кредитов, что приводит к замедлению экономического роста. Возьмите пример Австралии, отмечаемой потому, что в стране не было технического спада в течение 27 лет: это также было частично из-за крупных государственных расходов. Но домашние хозяйства все больше и больше скатываются в долги и, следовательно, тратят меньше, что приводит к замедлению внутренних расходов, а основным торговым партнером Австралии является Китай, где ослабление юаня также подорвет способность китайских потребителей покупать импортные товары, такие как те, которые поступают из Австралии. В условиях экономического спада в Турции и Бразилии, где пузыри чрезмерных инвестиций также готовы лопнуть, Китай остается последним сильным игроком. Если он упадет, экономический кризис, вероятно, будет глобальным, и, вероятно, намного хуже, чем в 2008 году. Все противоречия капитализма сходятся прямо сейчас.

Чтобы поддержать экономику, Китай следует по тому же пути, что и США: сокращение налогов, увеличение расходов на инфраструктуру и изменение правил, чтобы коммерческие кредиторы могли выдавать больше денег в виде кредитов по сравнению с их фактическими депозитами.

Возможность того, что Китай может стать архитектором новой глобальной системы, не основана на экономическом росте или военной мощи. Ему не нужно выигрывать войну против США, пока у него есть военная автономия в своем собственном уголке мира; все предыдущие глобальные архитекторы выиграли оборонительные войны против более раннего мирового лидера за десятилетия до того, как взойти на роль самих себя, и Китай уже сделал это в Корейской войне. Скорее, он должен был бы сделать себя центром организации глобального капитализма.

Критический вопрос может заключаться в том, какая страна наиболее эффективно выходит из экономического кризиса и открывает новые направления и новые стратегии для расширения капитализма? А во-вторых, какими будут эти стратегии?

А что анархисты?

Можно с уверенностью сказать, что никто из ныне живущих не видал еще такого уровня общей неуверенности, как сейчас. Сломавшаяся система может еще просуществовать два или даже три десятилетия, сея хаос.

Прогрессивное возрождение может спасти эту систему посредством демократического социализма, эко- инженерии и трансгуманизма. Коалиция других государств может внедрить в крупнейших государствах более технократический порядок на основе институтов и социальных договоров, которые еще предстоит сформулировать. Конечно, ни одна из этих возможностей не обещает свободы, благополучия и исцеления планеты. Все они предполагают выживание государства. Я не говорил об анархистах в предыдущих разделах, потому что мы, анархисты, теряем способность проявлять себя как социальная сила в меняющихся обстоятельствах. Нам не удалось противостоять технологическим удобствам, преодолеть всевозможные пристрастия, которые внушает нам капитализм, отказаться от пуританских привычек, которые подаются как политика, распространить революционные образы или ввести коммунитарные практики в повседневную жизнь. Нашей способности устраивать беспорядки хватило, чтобы изменить социальный дискурс и открыть несколько новых возможностей для социальных движений за последние два десятилетия. Однако, если система быстро не восстановится, наши боевые навыки могут стать недостаточными и незаметными на фоне гораздо более серьезных конфликтов, которые могут возникнуть. Навык, который может быть самым важным, и которого, кажется, больше всего не хватает, – это способность превращать выживание в проблему общественности. К сожалению, большинство людей, кажется, переходят грань индивидуализма и впадают в самые крайние формы отчуждения.

Все это, конечно, может измениться. Между тем, более важно сейчас говорить о том, какой может быть жизнь для нас в ближайшие годы системного кризиса. У нас еще есть возможность распространять новые идеи в масштабе общества и играть роль совести общества. Капитализм не имеет оправдания; мы должны вбить последние гвозди в его гроб, прежде чем он разработает новый нарратив, чтобы оправдать свою ненасытную экспансию.

Чтобы быть в состоянии сделать это, мы должны осознать, что пути спасения все еще открыты для тех, кто будет сохранять и обновлять капитализм, и подорвать их, прежде чем их можно будет укрепить и превратить в несущие элементы следующего глобального нарратива. Одной критики бедности, неравенства и экоцида недостаточно. Отделенная от анархистской стратегии, каждая из этих линий протеста только поможет вымостить дорогу для одного из выходов из существующих противоречий в капиталистическое будущее.

Как только неолиберализм исчерпает себя и значительная часть мировой стоимости будет уничтожена каскадными дефолтами по долгам или войнами, что-то вроде универсального базового дохода (УБД), вероятно, станет привлекательной стратегией для реинтеграции. Он может реинтегрировать бедных и маргинализированных слоев населения, создать новый пул для кредитования, поддерживаемого правительством, и предложить решение проблемы массовой безработицы, вызванной УБД. Более того, версии УБД идеально совместимы как с прогрессивной, политикой возрождения политикой, так и с правой, ксенофобской политикой, поскольку граждане страны получат такие существенные преимущества. УБД вместо социальной помощи может быть оправдан как риторикой социальной справедливости, так и риторикой сокращения правительственной бюрократии. Такое двойное преимущество увеличивает возможности для новой политики консенсуса. Корпоративные сторонники УБД – а их все больше – могут использовать антикапиталистическую критику бедности и неравенства, чтобы побудить правительства инвестировать в те самые формы социального финансирования и инженерии, которые облегчат проблемы, вызванные этими же корпорациями, и сохранят жизнеспособную потребительскую базу, которая будет продолжать покупать их продукцию.

Критикам неравенства легче всего ответить обещаниями более широкого участия: вышеупомянутым демократическим обновлением. Поскольку критика неравенства связана с полом, расой и другими аспектами угнетения, связанными со многими социальными конфликтами, которые подрывают демократический мир, равенство-феминизм и равенство-антирасизм уже победили. Первый из них изменил доминирующие концепции пола, усиливая бинарные оппозиции, но, при этом, давая людям возможность понимать пол как еще один потребительский выбор самовыражения. Они находятся на пути к полной интеграции всех идентичностей в патриархальный режим господства белых. Номинально отвергая действия военизированной власти, которые исторически были необходимы для поддержания социальных иерархий (например, изнасилования, линчевания), они могут, наконец, поделиться поведением и привилегиями, которыми ранее пользовались только гетеросексуальные белые мужчины. На практике равенство означает, что каждый начинает вести себя как нормативный белый мужчина, как только этот нормативный субъект демобилизуется и его военизированные функции вновь поглощаются профессиональными организациями, такими как полиция, медицинские учреждения, рекламные агентства и так далее.

Такая практика равенства нейтрализует угрозу, которую феминистские и антиколониальные движения представляли для капитализма и государства. Единственный выход из этого – связать ненормативные тела с практикой, которая будет подрывной по своей природе, а не с ярлыками идентичности, которые можно восстановить (эссенциализм). Мы не критикуем государство, потому что там не хватает женщин, а потому что оно всегда было патриархальным; не потому, что его лидеры являются расистами, а потому, что само государство является колониальным навязыванием, и колониализм будет жить в той или иной форме, пока государство не будет уничтожено. Такая точка зрения требует уделения большего внимания исторической преемственности угнетения, а не сиюминутным символам угнетения.

Что касается критики экоцида, то капитализм очень заинтересован в том, чтобы начать заботиться об окружающей среде. Наша задача здесь состоит в том, чтобы определить, что это должно подразумевать, а не сосредоточиваться на реакционерах, которые в той или иной степени не согласны, что заботиться об окружающей среде надо. Капиталистический подход к окружающей среде обязательно предполагает управление природой и ее инженерию. Антикапиталистический подход имеет смысл, только если он экоцентричный и антиколониальный.

То, что делают с планетой, это злодеяние. Ответственные за это должны быть лишены всей социальной власти и должны отвечать за сотни миллионов смертей и исчезновений, которые они вызвали; прежде всего, им нельзя доверять решение проблемы, от которой они получают прибыль. Корень проблемы не в ископаемом топливе, а в давней идее о том, что планета – в действительности, вся вселенная – существует для потребления человеком. Если мы не сможем добиться смены парадигмы и не выдвинем на передний план идею о том, что наша цель состоит в том, чтобы помочь заботиться о Земле и стать уважительной частью сообщества жизни, нет надежды на спасение дикой природы, освобождение человечества или прекращение капитализма.

Все пути выхода из экологического кризиса, которые есть у капитализма, связаны с технологиями. Технология это не список изобретений. Скорее, это образ человеческого общества, если смотреть на него через линзу техники: то, каким образом происходит социальное воспроизводство. Все, что касается того, как человек взаимодействует с планетой и как мы структурируем отношения внутри своего вида, опосредовано технологией. Вместо того, чтобы обсуждать бессмысленный вопрос—технология это хорошо или плохо?—мы должны сосредоточиться на том, что технология, существующая в глобальном обществе, функционирует как безжалостная сила «все или ничего». Единственная дискуссия о технологиях, в которой мы не имеем права проиграть, и которая исключена из доминирующего дискурса, касается авторитарной природы существующей сейчас технологии. Ее представляют как выбор потребителя, но каждая технологическая новинка в течение нескольких лет становится обязательной. Мы вынуждены принять ее или стать полностью исключенными. Каждое новое достижение переписывает социальные отношения, постепенно лишая нас контроля над нашей жизнью и давая контроль правительствам, которые следят за нами, и корпорациям, которые нас эксплуатируют. Эта потеря контроля напрямую связана с разрушением окружающей среды.

Нам все чаще продают трансгуманистический подход, в котором природа и тело представлены как ограничения, которые необходимо преодолеть. Это та же самая старая идеология Просвещения, в ловушку которой анархисты попадают снова и снова, она основывается на ненависти к миру природы и скрытой вере в (западное) человеческое превосходство и его неограниченные права. Этот подход также все чаще используется для того, чтобы сделать капиталистическое будущее заманчивым и привлекательным, в то время как одна из основных угроз капитализму заключается в том, что многие люди не видят улучшения. Если анархисты не могут восстановить наше воображение, если мы не можем говорить о возможности радостного существования не только в мимолетные моменты отрицания, но и в том обществе, которое мы могли бы создать, в том, как мы могли бы относиться друг к другу и к планете, тогда я не верю, что у нас есть шанс изменить то, что происходит дальше.

Система вступает в период хаоса. Социальные основы, которые долгое время считались незыблемыми, дрожат. Те, кто владеет и управляет этим миром, ищут способы удержать власть или использовать кризис, чтобы получить преимущество над своими противниками. Структуры, которые они давно построили, находятся на пути к столкновению, и они не могут договориться о том, какую корректировку сделать, но они ни за что не позволят нам прервать эту самоубийственную поездку. Они могут предложить нам работу, органическую еду и поездки на Луну; они могут терроризировать нас и заставлять подчиняться.

Это пугающий момент, и ставки высоки. Те, кто у власти, ничего не контролируют. Они не знают, что будет дальше, их интересы расходятся, и они не договорились о четком плане. Тем не менее, они бросят все, что у них есть, чтобы удержать власть. Между тем, их недостатки видны всем и неопределенность витает в воздухе. Этот момент требует от нас качественно большего: общинных практик солидарности, которые могут распространяться от групп по интересам к районам и обществу в целом; видения того, что мы могли бы сделать, если бы мы контролировали нашу собственную жизнь, и планы того, как туда добраться; и методы самозащиты и саботажа, которые могут позволить нам оставаться на ногах и не позволять тем, кто у власти, снова и снова совершать убийства.

Это трудная задача. По всем правилам, нас вообще уже не должно быть. Капитализм вторгся в каждый уголок нашей жизни, поворачивая нас против нас самих. Власть государства выросла в геометрической прогрессии, и они уже много раз побеждали нас. Тем не менее, их система снова выходит из строя. Они будут искать решения и слева и справа. Они будут пытаться завербовать нас или заставить нас замолчать, объединить нас или разделить нас, но, несмотря ни на что, они хотят убедиться, что мы не будем влиять на то, что будет происходить дальше.
Будущее, которое они нам готовят, это машина, занятая производством новой версии того же старого господства, чтобы похоронить все неиспользованные возможности, предлагаемые распадом системы. Мы можем разрушить это Будущее и вернуть себе жизнь, начав долгий процесс по превращению нынешней пустоши в сад – или мы можем уступить ему.

1. Если кто-то захочет привести в пример псевдовоенные структуры народных милиций, пусть сперва сравнят их с вертикальной системой управления, которая связывает исторические фашистские движения с современными милитаристскими или фашистскими политическими партиями.↩
2. Это также неловкий аргумент в защиту того, что фашизм возрождается, учитывая, что две из основных моделей антидемократических авторитарных государств сегодня – Израиль и Турция – перешли к авторитарному правлению в периоды экономического роста. Даже, к сожалению, Трамп был избран на фоне экономического роста, но кажется, что, по крайней мере, некоторые антифашисты поверили в пропитанную идеей белого превосходства басню СМИ, что за победой Трампа стояли все более обедневшие «белые представители рабочего класса. ↩
3. Существует легенда, что Эйзенхауэр спросил Франко, какую структуру он создал, чтобы Испания снова не скатилась к хаосу, на что Франко ответил, “средний класс.” ↩
4. Хотя это не входит в нашу тему, мы должны приветствовать Мьянму как еще один триумф ненасилия. Интересно, собирается ли Джин Шарп навестить Рохингью? ↩
5. Анализ данных, используемый компаниями, связанными с реакционным мега-донором Робертом Мерсером, сыграл важную роль как в победе Трампа, так и в победе на референдуме по Brexit. Ни одно из этих событий не предсказывали ни традиционные СМИ, кампаниями общественного мнения и методами прогнозирования. ↩
6. Это больной вопрос, которого либералы отчаянно стремятся избежать: с точки зрения сторонника государственной власти, большинство диктатур были действительно необходимы. ↩

источник, перевод Анархия Сегодня

---