Побег из тюрьмы! У каждого честного революционера, у того, кто сам прошел через неволю, кто видел близких людей закованными в наручники, сидящими в клетках и «аквариумах» судов, быстрей начинает биться сердце при этой фразе! Побег – это не только свобода и возможность продолжать борьбу вне стен тюрьмы, это еще пример смелости и революционной удали, источник вдохновения для новых бойцов. Побег даже одного/одной товарищ_ки – это всегда большая победа атакующей революции.
В третьей и четвертой частях цикла статей «Взгляд на Сергея Нечаева из точки ноль» я хочу рассказать о последних годах Нечаева в заключении, которые ознаменовались подготовкой им побега из Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Как и в прежних частях, современная перспектива определяет структуру и содержание статьи: я хочу акцентировать внимание на тех аспектах биографии Нечаева, которые особенно актуальны для нас сегодня. Урок Нечаева-узника № 5 из тайной государственной тюрьмы поучителен сейчас, когда над каждым сторонником освободительной борьбы висит постоянная угроза государственных репрессий, и когда к нашей воле подступает бессилие и безверие при виде пыток и приговоров в отношении товарищей.
В предыдущей части я остановился на том, в ноябре 1880 года в камеру № 13 Алексеевского равелина посадили Степана Ширяева, участника Исполнительного комитета «Народной воли». «Он (Ширяев) очень понравился Нечаеву, который присмотревшись к нему, решился открыть ему часть своей ”организации” (то есть помогавших ему солдат-заговорщиков – Прим. автора.), как он выражался, и часть своих планов»[i] – пишет еще один член Исполнительного комитета Лев Тихомиров в статье «Арест и тюремная жизнь Нечаева», опубликованной в 1883 году в журнале «Вестник ”Народной воли”», который печатался в Швейцарии. Нечаев вышел через Ширяева на связь с «Народной волей», а точнее с ее центральным координирующим органом – Исполнительным комитетом. «Народная воля» представляла из себя особую страницу в истории российского революционного движения. Выступая за социалистический идеал, эта организация в то же время видела свою ближайшую цель в осуществлении политического переворота, в политических преобразованиях. Отличала «Народную волю» от ее предшественников в освободительном движении и значительная степень централизма ее организационных структур. В этой третьей части цикла я хочу сфокусировать внимание на месте Нечаева в мире «Народной воли», роль высказанных им идей в теоретической системе координат народовольцев. В качестве источников я буду использовать статью «Арест и тюремная жизнь Нечаева» Льва Тихомирова, опубликованную еще во время формального существования организации, а также более поздние мемуары участницы Исполнительного комитета Веры Фигнер «Запечатленный труд». Добавлю также, что теоретическая эволюция и эволюция методов борьбы, которые привели к созданию «Народной воли», а также героизм народовольцев, в нашей сегодняшней «точке ноль» дают не меньше поводов для размышлений и анализа, чем жизнь Сергея Нечаева.
Итак, в конце 1880 года, Сергей Нечаев, точное местонахождение которого оставалось неизвестным с момента приговора осенью 1872 года, устанавливает связь с народовольцами. Вера Фигнер рассказывает в своих мемуарах о том, как она впервые узнала о контактах с Нечаевым, которыми из членов Исполнительного комитета «Народной воли» в тот период главным образом занимался Григорий Исаев:
«В один из вечеров января, в трескучий мороз, часов в 10, Исаев пришел домой, весь покрытый инеем. Сбросив пальто и шапку, он подошел к столу, у которого сидели я и человека два из Комитета, и, положив перед нами маленький свиток бумажек, сказал спокойно, как будто в этом не было ничего чрезвычайного: ”От Нечаева, из равелина”».[ii]
В принесенном Исаевым письме Нечаев просил о помощи в осуществлении побега. Михаил Бейдеман, предшественник Нечаева в равелине, которого лидер «Народной расправы» ошибочно называл в своих письмах Шевичем, так и остался для революционного движения «железной маской» эпохи Александра Вешателя. Даже его настоящее имя удалось установить только после 1917 года, когда были раскрыты полицейские архивы. Такая же судьба – тотальная изоляция от мира и безумие в каменном мешке – должна была, по замыслу властей, постигнуть и Нечаева. Но этого не произошло. Более того, заключенный совершил, казалось бы, невозможное: в недрах тайной тюрьмы дома Романовых созрел заговор, солдаты, внешне покорные начальству, на самом деле помогали узнику № 5, и по его воле связывались с могучей революционной организацией, державшей в страхе царя и высших сановников империи. И теперь не он был бессловесной жертвой, а его мучители. Теперь им готовились пули и ножи, а для него же – свобода и воссоединение с революцией по другую сторону решеток. Воля Нечаева, его преданность революционном делу, сломала непреодолимые преграды. И народовольцы, помня о всех негативных сторонах его личности и совершенных им неприемлемых поступках, признали в Нечаеве друга, а не врага. Вот как об этом пишет Вера Фигнер:
«Удивительное впечатление производило это письмо: исчезало все, темным пятном лежавшее на личности Нечаева: пролитая кровь невинного, денежные вымогательства, добывание компрометирующих документов с целью шантажа – все, что развертывалось под девизом ”цель оправдывает средства”, вся та ложь, которая окутывала революционный образ Нечаева. Оставался разум, не померкший в долголетнем одиночестве застенка; оставалась воля, не согнутая всей тяжестью обрушившейся кары; энергия, не разбитая всеми неудачами жизни. Когда на собрании Комитета было прочтено обращение Нечаева, с необыкновенным душевным подъемом все мы сказали: ”Надо освободить!”»[iii]
Речи о полном оправдании Нечаева в мемуарах Фигнер не идет, более того, она еще раз повторяет принцип, который российское освободительное движение установило после убийства Ивана Иванова и развала нечаевской «Народной расправы» – цель не оправдывает средства, социальный идеал должен завоевываться гармонирующими с красотой и величием этого идеала методами. И тем не менее, решение направить силы организации на помощь Нечаеву было принято. Какие уроки этого следует извлечь нам в нашей «точке ноль»? Первый – это солидарность с узниками режима. Нечаев, несмотря на то, что формально был осужден за уголовное преступление, оставался для самодержавия опасным бунтовщиком, покушавшимся на основы государственного строя. В таком же качестве его воспринимали народовольцы. Соответственно, солидарность была для них революционным долгом. Второй, еще более важный урок, касается поведения самого Нечаева в годы неволи. В заключении он ни на секунду не отказался от революционного движения, не скрывал своей ненависти к самодержавию, и свою борьбу он продолжал даже в стенах Алексеевского равелина. Участники Исполнительного комитета «Народной воли» видели – к ним пишет не просто заключенный, мечтающий о свободе и тех простых человеческих радостях, которые доставляет нахождение вне стен тюрьмы, и не «страдалец», жалеющий себя, а революционер, мечтающий о новых боях вместо героического, но все равно неизбежного физического затухания в застенке. «Он писал, как революционер, только что выбывший из строя, пишет к товарищам, еще оставшимся на свободе»[iv] – таким, согласно Вере Фигнер, был стиль обращения Нечаева. И члены Исполнительного комитета поняли эту безграничную волю к уничтожению ненавистного порядка. Бойца, готового отдать всего себя делу разрушения, революционная организация не могла просто так отвергнуть. И узнику стали деятельно помогать. Урок таким образом заключается в том, что образцовое поведение революционера в неволе должно по достоинству оцениваться оставшимися на свободе товарищами, как в пропаганде, так и в области практических действий. Следует также заметить, что те качества Нечаева, которые восхитили народовольцев, – воля к борьбе, вера, преданность революции – сегодня нужны освободительному движению не меньше, чем правильно написанная программа.
Однако для более полного понимания места Нечаева в истории «Народной воли» нужно затронуть и теоретические вопросы. «Земля и Воля», предшественница «Народной воли», была народнической организацией, цель которой заключалась в одновременной экономической и политической революции. Одним решительным ударом предстояло покончить с самодержавием, с дворянством и помещичьим землевладением, с нарождающимся российским капитализмом. В отличие от западных социал-демократов, на первый план выдвинувших политические задачи, российские народники не считали, что политическая демократизация должна непременно предшествовать экономическому освобождению. В период формирования «Земли и воли» у многих связанных с этой организацией революционеров складывалось понимание того, что новая тактика освободительного движения будет террористической. За мирную агитацию все равно очень жестоко карали, а одесского народника Ивана Ковальского, оказавшего вооруженное сопротивление при аресте, – расстреляли в 1878 году. Терять, в общем, было нечего. Если все равно идти на каторгу или на казнь, то уж лучше не за устную или письменную агитацию, а за более существенное дело. Но на кого направить революционное насилие? Надо ли атаковать представителей высшей политической верхушки империи, или же пробуждать в народе боевой дух террористическими актами и вооруженной самообороной в деревнях и на заводах? Фигнер писала, что экономический и аграрный террор был очень желателен с точки зрения народнической идеологии, но сил на его реализацию уже не находилось по причине того, что прекратился приток свежих революционных сил в деревню:
«Мы решили, что в деревню надо внести огонь и меч, аграрный и полицейский террор, физическую силу для защиты справедливости; этот террор казался тем более необходимым, что народ подавлен экономической нуждой, принижен постоянным произволом и сам не в силах употреблять такие средства; но для такого террора нужны новые революционные силы, а приток их в деревню почти прекратился, так как реакция и преследования убили в интеллигенции энергию и веру в возможность производительного приложения своих сил в деревне и молодежь не видела ни малейших результатов работы предшествовавших деятелей в народе».[v]
Спустя четверть века, во время Первой российской революции, тактику экономического и аграрного террора возьмут на вооружение анархисты и эсеры-максималисты. А тогда, в конце 1870-х годов, маятник террористической борьбы качнулся в сторону политизма. Работа в деревне не давала немедленных результатов, но новая тактика – политический террор – находила отклик в обществе. Покушение Веры Засулич на петербургского градоначальника Трепова, убийство Сергеем Степняком-Кравчинским шефа жандармов Мезенцева и другие акции встретили сочувствие в интеллигентских городских кругах, на которые, по причине их политической активности, начали ориентироваться революционеры. Вот как об этом пишет Фигнер:
«Убийство жандармского офицера барона Гейкинга[vi], покушение на прокурора Котляревского[vii]в Киеве и убийство губернатора Кропоткина в Харькове[viii], задуманные и организованные землевольцем Осинским и киевлянами (Попко, Гольденберг, Кобылянский); вооруженное сопротивление при аресте Ковальского и его товарищей в Одессе и демонстрация по поводу суда над ними; убийство шефа жандармов Мезенцова[ix] и покушение на Дрентельна[x], заменившего его, исполненные петербургскими землевольцами; вооруженная попытка под Харьковом освободить Войнаральского на пути следования в централ[xi], сделанная ими же, – все эти факты, необычные в серой, тусклой жизни России, производили громадное впечатление и встречали такой прием, который окрылял сторонников нового течения».[xii]
Как я упоминал в предыдущей статье, Лев Тихомиров писал, что покушение Александра Соловьева на царя «чрезвычайно подняло фонды Нечаева» среди солдат команды Алексеевского равелина, и укрепило таким образом сложившийся заговор; на свободе же это покушение ознаменовало разлад в рядах землевольцев. Народник Александр Соловьев прибыл в Петербург в начале 1879 года. Цель приезда – цареубийство. Прежде он провел два года «в народе», вел агитацию среди крестьян Саратовской губернии. Результат своей деятельности там он оценивал как крайне неутешительный. Размышления идущего на верную смерть Соловьева предвосхитили некоторые будущие программные положения «Народной воли». Вера Фигнер так описывала его взгляд на стратегию и тактику: «”Безрезультатна была при существующих политических условиях жизнь революционера в деревне” – таков был вывод, сделанный им после пребывания в ней. – ”Какой угодно ценой надо добиваться изменения этих условий и прежде всего сломить реакцию в лице императора Александра II”».[xiii] То есть без завоевания политической демократизации вести социалистическую агитацию было, по его мнению, невозможно. В Петербурге Соловьев обратился за помощью к членам столичной землевольческой группы. Внутри «Земли и воли» вопрос о цареубийстве по индивидуальной инициативе привел к столкновению. По воспоминаниям Фигнер, сторонники чисто пропагандистского направления во главе с Плехановым намекали даже, что выдадут террориста полиции, если узнают его имя, на что помощники Соловьева пригрозили убийством своим товарищам по организации. В результате был достигнут компромисс: «Земля и воля» не помогала в приготовлениях к покушению, но при этом отдельные ее члены были вольны способствовать реализации планов Соловьева так, как посчитают нужным. Эта помощь действительно оказывалась – револьвер, из которого революционер стрелял в царя 2 апреля 1879 года, был куплен землевольцами.[xiv] Покушение закончилось неудачей. Царь выжил, Александра Соловьева повесили. А разногласия внутри «Земли и воли» между сторонниками политического террора и его критиками привел в итоге к расколу этой организации на «Народную волю» и «Черный передел» во второй половине 1879 года.
Как уже говорилось, Александр Соловьев считал невозможным подготовку к социалистическому преобразованию российского общества без предварительного демонтажа самодержавной политической системы. Программа «Народной воли» выстраивалась вокруг этого пункта. И если «Земля и воля» была организацией одновременной экономической и политической революции, то «Народная воля» выступала за политическую революцию, которая уничтожила бы самодержавие и создала бы тем самым условия для подготовки революции социальной. Несмотря на этот теоретический постулат, напоминающий программу-минимум марксистов, невозможно говорить о переходе «Народной воли» из народнической идеологической традиции в марксистскую. Построение социалистического общества народовольцы не связывали с тем или иным уровнем развития производительных сил. По их мнению, переход к социализму мог произойти и должен был произойти в России, а не только на более «развитом» Западе. Экономический детерминизм, таким образом, отвергался.
Программные установки, а также стратегия и тактика «Народной воли» предопределили ее организационные формы. Если «Земля и воля» являлась федерацией местных групп, то у «Народной воли» имелся единый координационный центр – Исполнительный комитет. Вера Фигнер следующим образом описывала его функции:
«Этому центру местные группы обязывались подчиняться, по его требованию отдавать в его распоряжение свои силы и средства. Все общепартийные функции и общероссийские дела находились в ведении этого центра. В момент восстания он распоряжался всеми наличными силами партии, мог требовать революционного выступления их, а до того времени главное внимание направлял на организацию заговора, ту организационную работу, которая одна обеспечивала возможность переворота с целью передачи власти в руки народа».[xv]
На основании вышеприведенного описания можно сделать вывод, что более централистская «Народная воля» стояла ближе к Нечаеву с его бланкистским взглядом на революцию, чем федералисты-землевольцы. Интересно, что это заметила сама Фигнер. Еще в феврале 1879 года, в период существования «Земли и воли», рядом ее членов была создана тайная группа «Свобода или смерть!». Целью группы было продвижение «нового направления» – политического террора. Многие члены этой фракции вошли впоследствии в Исполнительный комитет «Народной воли». Какими-либо акциями «Свобода или смерть!» не отметилась, хотя участники группы организовали подпольную мастерскую, где Николай Кибальчич начал изготовлять нитроглицерин и динамит. Как вспоминала Фигнер, на Воронежском съезде «Земли и воли» в июне 1879 года Николай Морозов предложил ей вступить в тайную фракцию политических террористов. В ответ революционерка, тогда все еще стоявшая на традиционных землевольческих позициях, сравнила Морозова с Нечаевым, который тогда олицетворял неприемлемые, непрозрачные методы построения организации. «”Так поступал Нечаев”, – говорила я и решительно отказывалась от проекта, который казался мне излишней выдумкой ультраконспиратора»[xvi] – писала она в своем «Запечатленном труде».
Несмотря на это первоначальное осуждение «нечаевщины», уже осенью 1879 года, после окончательного раскола «Земли и воли», Вера Фигнер была членом Исполнительного комитета «Народной воли». Сама она объясняет это решение жаждой действия. Оказавшись после землевольческих Липецкого и Воронежского съезда в Санкт-Петербурге, она застала подготовку народовольцев к покушению на Александра II, который должен был возвращаться в столицу после летнего пребывания в Крыму, и немедленно присоединилась к ней. Она, как истинная революционерка, пошла к тем, кто находился на переднем крае борьбы. В ряды сторонников политической революции и политического террора ее привел императив, объявлявший немедленное революционное действие обязательным и необходимым. Этот же императив толкал Нечаева бросаться в манипуляторские комбинации, преодолевая тем самым пассивность окружавших его псевдорадикалов-шестидесятников. Понимание необходимости скорейшего субъективного действия несомненно объединяло Нечаева и народовольцев. Этого понимания не хватает нам сейчас.
В своих воспоминаниях Вера Фигнер приводит в том числе устав Исполнительного комитета «Народной воли». Невозможно не заметить параллелей между этим документом и «Катехизисом революционера» Нечаева. Вот текст устава у Фигнер:
«Эти требования устава состояли: 1) в обещании отдать все духовные силы свои на дело революции, забыть ради него все родственные узы и личные симпатии, любовь и дружбу; 2) если это нужно, отдать и свою жизнь, не считаясь ни с чем и не щадя никого и ничего; 3) не иметь частной собственности, ничего своего, что не было бы вместе с тем и собственностью организации, в которой состоишь членом; 4) отдавая всего себя тайному обществу, отказаться от индивидуальной воли, подчиняя ее воле большинства, выраженной в постановлениях этого общества; 5) сохранять полную тайну относительно всех дел, состава, планов и предположений организации; 6) ни в сношениях частного и общественного характера, ни в официальных актах и заявлениях не называть себя членами Исполнительного комитета, а только агентами его; 7) в случае выхода из общества нерушимо хранить молчание о всем, что составляло деятельность его и протекало на глазах и при участии выходящего».[xvii]
Мы видим, что в уставе Исполнительного комитета «Народной воли» прослеживается нечаевская идея тотальной борьбы, который требует от личности отдачи всех сил и самой жизни ради коллективной цели. Стоит также отметить, что отказ от частной собственности для участников Исполнительного комитета, прописанной в его уставе, намеренно или нет, но отражает нечаевский взгляд на революционную среду. Ведь Нечаев считал, что революционное движение, а тем более его передовой отряд, – не место для «баричей», продолжающих пользоваться своими материальными и социальными привилегиями. И то, что покушения на Александра Вешателя готовил не представитель высшей аристократии, и даже не дворянин, а крестьянский сын Андрей Желябов, говорит о том, что за время пребывания Нечаева в Алексеевском равелине внутреннее развитие революционной среды шло по проторенному им пути уничтожения социальных барьеров. Когда Нечаев в конце 1880 года наладил через Степана Ширяева контакт с Исполнительным комитетом «Народной воли», он нашел бойцов, во многом разделявших высказанные им в «Катехизисе» идеи об отношении революционера к самому себе, к товарищам по революции и к обществу.
Конечно, между народовольцами и Нечаевым были и разногласия. Лев Тихомиров, который лично участвовал в переписке с Нечаевым, следующим образом характеризовал в своей статье «Арест и тюремная жизнь Нечаева» отношение узника к Исполнительному комитету «Народной воли»: «Он (Нечаев) вообще очень симпатизировал народовольчеству и был в большой радости, узнав о существовании организации Исполнительного комитета и его средствах. Но в деятельности Исполнительного комитета он находил очень много ошибок».[xviii] Ошибки эти заключались, по мнению Нечаева, в излишней честности и открытости методов борьбы. Он сетовал, в частности, что народовольцы не могут «показать товар лицом», публикуя в своей прессе отчеты о пожертвованиях со слишком незначительными, по его мнению, суммами. Эти суммы следовало «увеличивать уж по крайне мере двумя нулями»[xix], писал он своим новым товарищам. Преувеличивая свои средства, революционеры якобы заполучили бы в свои ряды больше сторонников, утверждал узник № 5. Еще более настойчиво, чем мухлеж с отчетами о финансовых поступлениях, предлагал Нечаев выпускать подложные манифесты одновременно от имени правительства и от «тайного земского собора». Эти манифесты должны были содержать противоречивые и взаимоисключающие сведения (провозглашалось например восстановление крепостного права и одновременно объявлялось о смерти царя и умопомрачении наследника). Такие действия, по мнению узника, привели бы к общественным брожениям, которые революционная организация могла использовать в своих целях. Однако Исполнительный комитет «Народной воли» планы и предложения эти оставил без внимания, а заключенному Алексеевского равелина был отправлен ответ, что «шарлатанство дело очень опасное».[xx] В отличие от бланкиста Нечаева, народовольцы видели залог успеха своей революционной стратегии не в стихийном возбуждении масс и умелом манипулировании ими тайной организацией, а в революционной сознательности народа, которую освободительное движение ковало собственным примером и агитацией.
Но даже несмотря на эти разногласия Исполнительный комитет продолжал поддерживать контакт с Нечаевым и готовил его освобождение. Как это должно было произойти практически, я расскажу в следующей части цикла. Пока же подведем итоги этой. Сергей Нечаев, который непосредственно не участвовал в деятельности «Народной воли», и уж тем более не был ее членом, занял важное место в мире народовольцев. Это отражено в источниках – в народовольческой публицистике и мемуарах. Организационному оформлению «Народной воли» предшествовало существование тайной фракционной группы «Свобода или смерть!» внутри федералистской «Земли и воли». Кроме того, «Народная воля» была относительно централизованной организацией – во главе ее стоял координирующий центр, так называемый Исполнительный комитет. Невозможно говорить о прямом влиянии Нечаева на организационные формы народовольцев, однако исходя из своих бланкистских, централистских взглядов на методы построения организации он, как пишет Тихомиров, «очень симпатизировал народовольчеству». Положения же устава Исполнительного комитета «Народной воли», вероятно, сформулированы под тем или иным влиянием «Катехизиса революционера». Устав говорит о тотальном подчинении личности общей борьбе и коллективной воле революцюционного коллектива; похожие идеи выражаются в «Катехизисе».
Важно подчеркнуть, что народовольцев привлекали в Нечаеве его безграничная преданность революции, бесконечная воля к борьбе, неукротимая ненависть к существующему порядку и готовность к самопожертвованию. Эти же качества характеризовали и самих народовольцев в истории российского революционного движения. «Народная воля» своей борьбой задала нужную этическую планку для последующих поколений революционеров. Федерация анархо-коммунистов «Черное знамя» или Союз социалистов-революционеров максималистов, расцвет которых пришелся на годы Первой российской революции, были далеки от политизма «Народной воли», а сторонников приоритета политической революции над социальной из числа своих современников – социал-демократов всех мастей и руководителей Партии социалистов-революционеров – они решительно критиковали. Но ни чернознаменцы, ни максималисты никогда бы не позволили себе усомниться в революционном героизме Софьи Перовской, Геси Гельфман, Андрея Желябова, Николая Суханова, Александра Михайлова, Степана Ширяева и других казненных или замученных в заключении народовольцев. Наоборот, если мы посмотрим на их публицистику, мы увидим, с каким восхищением и любовью они говорили о народовольческих предшественниках, об их вере в революционное дело, их смелости и самопожертвовании. Они старались воспитывать эти качества в собственных рядах. Эти качества – урок, который нам надо усвоить в нашей сегодняшней «точке ноль».
Алексей Макаров
[i] Лев Тихомиров, «Арест и тюремная жизнь Нечаева»// Вестник «Народной воли» № 1 (Женева 1883), с. 148. [ii] Вера Фигнер, «Запечатленный труд». Том 1 (Москва 1964), с. 249. [iii] Фигнер, с. 252. [iv] Фигнер, с. 252. [v] Фигнер, с. 170. [vi] Барон Густав Гейкинг, жандармский ротмистр, адъютант Киевского жандармского управления, был убит в Киеве в мае 1878 участником «Земли и воли» Григорием Попко. [vii] Прокурор Котляровский был убит в Киеве в феврале 1878 года при участии революционеров Валериана Осинского и Ивана Ивечива. [viii] Харьковский губернатор Дмитрий Кропоткин, двоюродный брат теоретика анархизма Петра Кропоткина, был застрелен в Харькове народником Григорием Гольденбергом в феврале 1879 года. [ix] Шеф жандармов Мезенцов был убит участником «Земли и воли» Сергеем Степняком-Кравчинским в Санкт-Петербурге в августе 1878 года. Убийство Мезенцова стало ответом революционеров на казнь Ивана Ковальского. [x] Покушение на шефа жандармов Дрентельна произошло в марте 1879 года, в нем участвовал Лев Мирский, находившийся в Алексеевском равелине одновременно с Нечаевым. [xi] Попытка освободить народника Порфирия Войноральского была предпринята в июле 1878 года в Харькове, в ходе этого вооруженного нападения погиб один жандарм. [xii] Фигнер, с. 178. [xiii] Фигнер, с. 180. [xiv] Фигнер, с. 181. [xv] Фигнер, с.206. [xvi] Фигнер, с. 187. [xvii] Фигнер, с. 208. [xviii] Вестник «Народной воли» № 1 , с. 149. [xix] Вестник «Народной воли» № 1, с. 150. [xx] Вестник «Народной воли» № 1 с. 151.
