Анархисты стремятся к прямой конфронтации; они не ходатайствуют о бесплатном образовании со стороны государства.
44 года назад, 11 сентября 1973 года в Чили произошел организованный ЦРУ переворот и власть захватила военная диктатура. Тысячи людей были убиты без суда, десятки тысяч подверглись пыткам, и сотни тысяч были вынуждены эмигрировать. Сейчас сторонники Трампа только мечтают развернуть в США такие же зверства, которые устроила чилийская диктатура. Наследие этой диктатуры проявляется и сейчас — в законах, которые она принимала и в жестокой неолиберальной политике, которую она начала проводить, а также в репрессивном полицейском аппарате, который теперь служит демократии так же, как раньше служил диктатору. Но сохранилось и другое — мощное движение сопротивления. Мы взяли интервью у анархиста — участника чилийского студенческого движения, чтобы вы могли понять, что представляет собой студенческое движение за пределами США.
На наши вопросы отвечает Самуэль Кактус
Расскажи, пожалуйста о том, как анархисты начали участвовать в современном чилийском студенческом движении.
Анархизм расцвел в Чили в первые два десятилетия 20го века. Во многом движение развивалось благодаря рабочему движению, через стачки, такие как забастовка портовых рабочих в 1903, забастовка мясников в 1905, и знаменитая забастовка шахтеров в Икике в 1907. В 1930е анархизм стал терять популярность из-за распространения марксизма, с одной стороны и подъема фашизма, с другой, при этом часть левых все более становилась частью системы и стала принимать участие в буржуазных выборах. В течение последующих десятилетий анархизм потерял свое влияние в рабочем движении и к времени диктатуры (1973-1990) он остался в основном в узких кругах интеллектуалов.
В 1990е в Чили началось возрождение анархизма, одновременно появилась панк сцена и люди в масках стали принимать участие в университетских протестах и в уличных демонстрациях. В это время анархизм уже не был привязан к рабочему движению, он возродился как часть контр-культуры на улицах, сквотах, в школах, университетах и других неформальных пространствах, среди тех людей, кто вырос при диктатуре и при этом слушал такие группы, как La Polla Records, Los Miserables, Fiskales Ad-Hok, Ska-P, и т.п.
Также в 1980е было влияние со стороны нового поколения бойцов. К этому времени молодежь уже много знала об уличных боях во время сопротивления диктатуре, но идеологически многие не шли дальше простого противостояния полиции. Влияние неортодоксальной марксистской партизанской организации MAPU-Lautaro, например, и упадок более традиционных марксистских вооруженных групп, таких как FPMR (Патриотический фронт Мануэля Родригеса, боевое крыло коммунистической партии) и MIR (Революционное Левое Движение) создали ситуацию, при которой вооруженная борьба уже не была сосредоточена в руках тех, кто стремился захватить государственную власть. По мере того, как происходил упадок централизованных групп, стали появляться мелкие, горизонтально организованные группы, которые стремились минимизировать насилие.
Это подготовило почву для появления нового поколения людей в масках (encapuchados), которые родились в 1990е и предложили новую повестку и новые виды действий во время массового взрыва протестов в учебных заведениях в 2006.
Первые протесты против сокращения расходов на университетские курсы во время правления президента Рикардо Лагоса (2000-2006) начали происходить в 2004 году. В 2006 году началась так называемая «революция пингвинов». Это было первое пробуждение студентов в массовом масштабе после протестов, которые произошли в 1980-х годах при диктатуре. На этот раз это было поколение, которое не жило при диктатуре, поколение, выросшее при демократии, но оно осознало, что призрак Пиночета все еще присутствует, – что мы живем в соответствии с нормативной базой, введенной военным правительством Пиночета и его гражданскими технократами. Живем по сей день.
В то время в 2006 году Органический конституционный закон об образовании (LOCE), созданный при диктатуре, все еще был в силе. Он обеспечивал неустойчивое образование для бедных и роскошное образование для богатых, создав жестокий классовый разрыв, который проявился в оценках на вступительных экзаменах в университет. В то же время, Сантьяго был потрясен общим недовольством, вызванным введением новой системы городских автобусов («Транссантьяго») – полной катастрофой, которая имела серьезные последствия для тех, кто вынужден был ездить по современной и буржуазной части Сантьяго.
На протяжении всего восстания студентов вопрос о легитимности насилия как средства политического выражения выходил на первый план. Различные ответы на этот вопрос привели к появлению большого разнообразия позиций, которые можно было найти в этом идеологически гетерогенном движении. Новое поколение анархистской и марксистской молодежи дифференцировалось в этих дискуссиях, что проявилось в студенческих протестах и традиционных ежегодных демонстрациях 1 мая и 11 сентября.
Насилие, как метод борьбы, всегда было спорным вопросом, но противоречия внутри нынешнего студенческого движения сосредотачиваются именно вокруг него. Чтобы показать это в историческом контексте, мы можем противопоставить эти противоречия дискуссиям 1960-х, 70-х и 80-х годов. В 1970-х годах главный конфликт как в рабочем, так и в студенческом движении заключался в дихотомии реформы и революции – например, MIR, говорил о необходимости вооруженной борьбы, в отличие от демократического реформизма коммунистической партии. В протестах 21 века в Чили, напротив, группы, которые используют насилие, не просто сражаются с полицией – они выступают против каждой структуры, которая централизует политическую, религиозную, экономическую или социальную власть. Вот почему демонстранты иногда атакуют банки, аптеки, правительственные здания, церкви, сети быстрого питания и т. п.
Это является следствием перехода от диктатуры к нынешней модели чилийского общества. Демонстранты больше не просто спорят о том, является ли реформа или революция лучшим способом отменить диктатуру. Конфликт между теми, кто использует насилие против государственной власти и собственности, и теми, кто стремится выразить себя через установленные правовые каналы, намного сложнее.
Одной из причин этого является то, что социальный протест в Чили в XXI веке неоднороден и разнообразен. Многие политические тенденции не могут даже договориться о том, в чем именно они не согласны. У нас есть реформистские секторы, такие как Коммунистическая партия, Демократическая Революция, более старые группы, такие как MIR, и все институционализированные левые, участвующие в игре буржуазного электорализма; есть троцкисты всех видов – Геваристы, старая школа марксистов-ленинцев, неомарксисты; и, наконец, есть всевозможные анархисты, в том числе повстанческие анархисты, индивидуалисты, анархо-коммунисты, анархо-синдикалисты, анархо-панки и нигилисты. Это делает современный социальный протест в Чили очень пестрым.
Однако в отношении насилия возникают определенные полярности. В моменты конфронтации возникают две позиции в отношении этих действий: те, кто поддерживает насилие людей в масках против общественного порядка (будь то марксист, анархист или кто-то еще) и те, кто выступает против него. Например, для институционального сектора студенческого движения насилие людей в масках (в Северной Америке их назвали бы «черный блок») является препятствием, поскольку оно не интересуется «общественным мнением» и подрывает уверенность правительства в том, что реформистские группы стремятся к диалогу.
Само по себе студенческое движение является социал-демократическим и реформистским движением, которое не стремится упразднить государство, социальные классы, собственность, капиталистический способ производства или патриархальное господство. Основанное на буржуазных институтах, он представляет насилие как контрпродуктивный путь, потому что вместо разрыва студенческое движение в целом стремится к соглашению с властью.
С другой стороны, анархисты (которые составляют большую часть людей в масках) не ищут диалога с властью. Анархисты стремятся к прямой конфронтации; они не ходатайствуют о бесплатном образовании со стороны государства. Эти различия объясняют, почему споры между организациями, которые инкорпорированы в систему и повстанческими анархистами часто перерастают в физическую конфронтацию.
В 2011 году, когда требования «бесплатного образования» стали широко распространенными, марши протеста достигли беспрецедентного размаха. Следовательно, насилие со стороны людей в масках, полицейские репрессии, реформистские организации и все напряженные отношения между этими явлениями достигли пика, как и само студенческое движение. Результатом стали повторяющиеся физические конфронтации с участием «пацифистов», студентов-реформистов и боевиков из институциональных левых партий по вопросу о насилии и их различных целях и позициях.
События 2011 года стали своего рода кульминацией, результатом всех накопленных уроков, которые люди получили с 1990-х годов. Масштабы оккупаций школ и студенческих забастовок были чем-то новым, но анархисты были тут не единственными. По большей части оккупации и забастовки были направлены на то, чтобы настаивать на реформистских требованиях, а не на то, чтобы взять власть или как шаг к общему восстанию. Анархисты максимально использовали ситуацию, чтобы пропагандировать наши идеи, обращаться к мобилизовавшимся студентам и проводить акции. Несомненно, это был период времени, в который вырос анархизм – как с точки зрения энтузиазма, так и по количеству коллективов, сквотов, книг, семинаров, обедов, дискуссий, выступлений со сбором средств, заключенных и т. д.
Конечно, есть немало студентов, которые не являются ни марксистами, ни анархистами, которые просто выступают за доступное бесплатное образование и при этом они надевают маски, чтобы противостоять репрессиям. В 2011, как и в 2006, полицейские репрессии были настолько жестокими, что студенты-реформисты и студенты, которые не состояли ни в каких организациях, также сражались с полицией — не для того, чтобы перейти в наступление, а скорее потому, что они верили в права, то есть, они реагировали на то, что они считали “незаконным” насилием против легального движения, которое они не имеют права подавлять, потому что оно демократическое.
С другой стороны, определенные марксистские тенденции, такие как геваристы, ленинцы и троцкисты, признают насилие людей в масках, но только в рамках их собственной повестки – только в определенных контекстах, только до тех пор, пока они «одобрены массами», только если это не «индивидуальное действие», только когда оно вписывается в классовую борьбу. Можно найти многих анархистов, даже в анархистских организациях, которые имеют более индивидуалистические позиции и которые верят в войну против общества в целом (социальная война), за пределами классовой борьбы. Другие анархисты, такие как те, которые придерживаются идеологии либертарного коммунизма или других более коллективистских течений, также понимают насилие как выражение классовой борьбы, но без такого количества ограничений, как марксисты. У них не так много проблем с индивидуальными действиями, если эти действия находятся в контексте коллективного протеста.
Разногласия по вопросу насилия даже привели к насилию среди участников студенческих демонстраций. Много раз на разных маршах во время столкновений между людьми в масках и полицией, анархистам и людям в масках приходилось сталкиваться с легалистами, сторонниками реакционных тенденций, которые пытались их остановить, что почти всегда приводило к стычкам между этими двумя группами демонстрантов.
Какие тактики используют анархисты в студенческом движении?
Анархисты участвуют в студенческом движении, но они не предъявляют требований государству. Их цель — радикализовать борьбу студентов, распространять анти-авторитарные идеи и участвовать в уличных столкновениях. Многие анархисты стараются политизировать свое окружение в школах и университетах, особенно те товарищи, которые ассоциируют себя с бакунизмом и либертарным коммунизмом. Нигилисты, инсуррекционисты и индивидуалисты больше интересуются участием в уличных столкновениях во время массовых демонстраций.
В настоящее время тактика конфронтации используется исключительно в целях сторонников реформирования системы, чтобы оказать давление на правительство и придать больше веса их петициям. У них нет революционных целей, поскольку само студенческое движение не имеет никаких революционных целей.
Тем не менее, эта тактика была важна, поскольку во время оккупаций школ укреплялась солидарность, проводились мероприятия в поддержку забастовок, собирались пожертвования для заключенных, проводились политические форумы и дискуссии и т. п. Многие ребята, чьи требования вначале не выходили за рамки “бесплатного образования” или “хватит наживаться на образовании”, участвуя в этих акциях, радикализировались. Более того, хотя оккупации и забастовки имели реформистские цели, это были проявления бунта, они восставали против властей и шли дальше традиционных форм протеста.
Это было очень интересно, особенно в 2011. Оккупированные школы и университеты становились местом проведения либертарных книжных ярмарок, панковских представлений и дискуссий; в течение тех месяцев, пока они существовали, это были свободные пространства, где развивалась солидарность и горизонтальные отношения, свободные от капитализма и условностей. Там организовывали общий стол, коллективные стенные росписи, издавались книги, фанзины, коммюнике. Были также моменты сопротивления и конфронтации, когда полиция в конце стала разгонять участников оккупаций.
Как стоимость обучения влияет на чилийских студентов? Определяет ли она, кто получит возможность учиться? Определяет ли она политические взгляды и приоритеты студентов? Могут ли анархические организации что-то сделать в этом направлении?
В Чили образование является движущей силой, которая воспроизводит и увековечивает классовое неравенство и доминирование одного класса над другими. Помимо экономического аспекта существует также то, как образование служит формой приручения. Это заключается в том, что требуется запоминать вещи, а не думать о себе. Там больше математики, чем что-либо еще, мало времени для истории, и история, которую они преподают, это линейная история, состоящая из событий и дат, которая не учит думать и задавать вопросы. По всем предметам тебе внушают веру в капитализм и государство.
Что анархисты могут тут сделать? Не много. Дело в том, что требование от государства бесплатного образования, это реформистская борьба в рамках системы, даже если некоторые наиболее радикальные участники поддерживают это требование, поскольку считают, что это первый шаг в борьбе против капитализма в целом. А анархистов больше интересует создание очагов конфликта и радикализации. Цель — восстание, а не реформа.
Расскажи о культурной составляющей студенческих протестов.
Сюда могут входить фрески, книжные и пропагандистские ярмарки, распространение литературы (ярмарка), художественные выставки и семинары. Все это происходит часто, но в 2011 году это достигло наивысшей точки. Например, были семинары по предметам, косвенно связанным с студенческим движением – например, законы, которые ведут начало из диктатуры Пиночета, логика рыночного образования и решения, предложенные движением, такие как создание новых законов в области образования, которые ликвидируют приватизацию образования.
Анархисты проводили семинары, которые выходили за рамки требований получить доступ к буржуазным рабочим местам и более “справедливого” образования. Они предложили либертарную концепцию образования вне отношений власти и господства. Динамика в этих пространствах отличалась от динамики в засквотированных социальных центрах, например. Оккупации школ и университетов носили почти полностью антикапиталистический характер, но при этом они были разнообразными в плане идеологии.
Анархисты всегда были меньшинством, и на оккупациях и на улицах. Но марши были настолько многочисленными—к августу 2011 участвовало 300 000 человек—то, хотя они и были в меньшинстве, людей в масках все равно было МНОГО. С точки зрения размера нанесенного ущерба они были бельмом в глазу у властей и часто им удавалось одержать верх над полицией.
Напоследок расскажи какую-нибудь историю из студенческих протестов в Чили
Первая массовая демонстрация в 2011 проводилась против гидроэлектростанций на юге, в Патагонии, которые строила корпорация HidroAysen. Правительство одобрило этот неоднозначный проект и реакцией на это стала огромная спонтанно организованная демонстрация перед президентским дворцом Ла Монеда. Она переросла в большой бунт.
Пацифисты и примиренцы напрасно пытались остановить людей в масках. В результате они просто ушли с марша. Примерно к 10 часам вечера почти все реакционеры ушли и на улицах остались только повстанцы. На главной улице Сантъяго Аламеда можно было увидеть разные банки, лежащие в руинах и услышать звук разбитых витрин разных компаний и организаций. МакДональдс полыхал ярким пламенем, и это было прекрасно.
“Велосипедные прогулки людей в масках” (читай: “черного блока”) также были прекрасны. В период с 2011 по 2013 их было, кажется, три. Их анонсировали в социальных сетях и сообщали о них по личным контактам. Полиция не осмеливалась вторгаться в блок. Первые две из этих прогулок собрали очень много людей—пожалуй, 500 или 600 людей на велосипедах, они срывали политическую и коммерческую рекламу и атаковали дорогие машины. Блок стартовал на Пласа Италиа и, вместо того, чтобы направиться к президентскому дворцу, как это обычно делают все демонстранты, они поехали в другом направлении, в сторону Провиденсиа. Это самый богатый и фешенебельный район Сантъяго. Дальше они поехали к торговому центру Костанера, это самый высокий небоскреб в Латинской Америке, символ капиталистического богатства. Во время первых двух прогулок им удалось на велосипедах въехать в этот центр. Они скандировали “Смерть государству! Да здраствует анархия!”и рисовали графитти на стенах и окнах роскошных магазинов.
Но самыми незабываемыми были дни августа 2011го. Во-первых, 4 августа был день двойного протеста (день и ночь), затем, двухдневная забастовка CUT (Объединенный Рабочий Центр Чили), которую поддержали студенты и рабочие профсоюзы.
4 августа были только студенческие выступления, но в них участвовало огромное количество людей. Начиная с 7 утра в разных частях Сантъяго стали строить баррикады. Во второй половине дня происходили столкновения с полицией в центре города. В результате никакого марша не было—правительство его не разрешило. Тем не менее, это был день массовых, активных протестов, с участием “музыкантов” , стучавших в пустые кастрюли во дворах и из окон. Это было необычно — массовая поддержка со стороны обычных людей. Даже хиппи, которые отвергают насилие, кидали в полицию камни, как ответ на неизбирательные репрессии и авторитаризм.
Особенностью этих августовских протестов было то, что многие участники студенческого движения к насилию относились как к законному средству. На всех углах в городе стояли огромные группы людей в масках. Они ожидали, когда поедут полицейские машины, чтобы атаковать их. Везде были баррикады и ущерб от разрушений составлял миллионы песо. Это были самые мощные проявления бунта, которые я видел в своей жизни.
(Источник ,перевод Анархия Сегодня)
