В Европе Прудон (1809-1865), хорошо знакомый с французским централизованным государством, на его глазах подавлявшим местную жизнь, и с социалистическими системами, носившими принудительный и попечительный характер, в равной степени отрицавшими свободу личности, уже в 1840 г. отверг и государство, и эти системы (“Что такое собственность?” Париж, 1840) и стал проповедовать экономическую организацию индивидов и ассоциаций для применения на практике принципов справедливого обмена и создания, путем федерации и соглашения, частного экономического общества, которое могло бы также практически организовать социальные функции государства, в то время, как не-социальные, принудительные функции современного государства были бы признаны просто вредными и упразднены путем отнятия у государства общественной поддержки; таким способом, государство было бы ликвидировано, как бесполезный и вредный организм.
Прудон, сам будучи рабочим, видел перед собой высоко развитый французский буржуазный и государственный режим и знал силу ассоциации и сочетания сил, практикуемых буржуазией и — в сороковых годах — все еще недоступных рабочим. Он, кроме того, всегда был настоящим социалистом, чувствовавшим гнет привилегированных и требовавших равенства условий жизни. Прежде всего он был ученым, в течение 25-ти лет своей социалистической деятельности с 1839 до 1864 г., постоянно погруженным в социальные проблемы и всегда изучавшим новые возможности великого перехода от власти к свободе, от вынужденного подчинения к соглашению равных, от монополии к переходу продуктов в пользование самих производителей. Его острый взор пронизывал вопрос о национальностях (“О федеративном принципе и необходимости восстановить Партию Революции”, Париж, 1863, XVIII+324 стр.), и в своем посмертном труде он наметил новую политику рабочего класса (“О политической способности рабочего класса”, Париж, 1865, VI+465 стр.).
В то время, как в Америке анархический индивидуализм окостеневал на пути от Уоррена до Таккера, сочинения Прудона, его столь разнообразная переписка, посмертные произведения и анализ тактики авторитарных революционеров, напечатанные в его больших периодических журналах в 1848-50 г.г., до сих пор сохраняют жизненность своих либертарных идей и вдохновляют всех европейских анархистов. Смело можно сказать, что подобно тому, как в Англии распространялись идеи Годвина, а в Соединенных Штатах, в описанных выше узких пределах, — идеи Уоррена, так во всех других странах анархическая мысль распространялась и развивалась, главным образом, на основе интеллектуальных влияний, более или менее исходивших от Прудона.
На деле, однако, деятельность Прудона всегда встречала огромные препятствия среди передовых групп и партий во Франции. В сороковых годах все авторитарные социалисты были его ожесточенными противниками, а он был таким же их противником. В революционный и республиканский период 1848-1851 г.г. критика Прудона не привлекла к себе внимания, ибо народ был увлечен идеями государственного социализма Луи Блана, революционеры вообще — нейтралистским якобинством, крестьяне и другие широкие слои народа — бонапартизмом, и все вместе — верою в правительство. Только молодой журналист Ансельм Белльгарриг, побывавший в Соединенных Штатах, Нью-Орлеане и в районе Миссисипи и пораженный тогдашней простотой американского городского и правительственного механизма, особенно по сравнению с французской бюрократией, выступил с мыслью о ликвидации правительственного аппарата и самоуправления, основанного на суверенитете муниципалитета (общины).
Ежедневная газета “Цивилизация”, издававшаяся в Тулузе в период с марта до декабря 1849 года, два больших номера журнала “Анархия” (Париж, апрель и май 1850 г.), несколько брошюр и других издании Белльгаррига и его друзей проповедовали это отрицательное отношение к французскому правительственному организму. В то же время эти издания воздерживались от поддержки какой бы то ни было социальной доктрины. Они, таким образом, отрывались от народных движений, но ими не пренебрегали политические мыслители: ибо иллюзорность веры в правительство и избирательной политики все более и более влияла на передовых мыслителей. Взамен парламентаризма они изобрели прямое представительство (Риттингаузен, Консидеран, Ледрю-Роллен в период 1850-51 г.г.) и другие способы упрощения и децентрализации правительственного организма. В то же время, в области экономики, государственному социализму Луи Блана были противопоставлены планы федеративных ассоциаций (Константин Пекер) в сороковых годах. Еще раньше того, в тридцатых годах, фурьеристами была выдвинута идея о “сосьетарной коммуне”, блестяще изложенная Консидераном в его “Судьбе общества” (1837, 38, 44), и т.д.
Однако, все эти даровитые, образованные меньшинства не могли помешать Луи Бонапарту собрать урожай с посева идей авторитарной республики и объявить себя императором Наполеоном III, действуя по образцу своего дяди, императора Наполеона I, сделавшего свою добычу из авторитарной республики 1792 г. При Наполеоне III националистическая политика получила преобладание. Буржуазные и якобинские демократы и республиканцы поддерживали этот национализм, как их отцы поддерживали политику завоевания, проводившуюся первым Наполеоном.
Только Прудон с честью противостоял этому искушению и предостерегал против национальных войн и неурядиц, начавшихся с 1859 г. и до сих пор рвущих Европу на, куски и разоряющих ее. Прудон проповедовал федерацию, как это делал позднее и Бакунин, в 1867 г. Таким образом, в 1859-1863 годах, как и в 1848-1851 годах, Прудон возвысил свой предостерегающий голос и стал самым ненавистным человеком как раз для тех партий, которые считали себя наиболее передовыми в социальном и политическом отношениях.
Но много рабочих прислушивалось к нему (1863-1864 годах), и он резюмировал свои советы им в посмертном произведении, указанном выше. Его безвременная смерть (19 января 1865 года) оставила после себя пустоту, ибо все его друзья и ученики специализировались на отдельных частях его учения, ни один из них не мог заместить и дополнить его, подобно тому, как Анфантэн и Базар дополнили Сен-Симона, как Консидеран дополнил Фурье, и так далее. Верморель и Левердей обладали величайшими способностями, но обстоятельства помешали полному признанию их заслуг в то время. Кроме того, здесь надо упомянуть, что коллективизм победоносно развивался в те годы, в конце 60-х годов, заполняя пустое место, оставленное последователями. Прудона, и пропитывая все движение социалистическим духом, как это будет показано ниже.
Прудон привлек к себе большое внимание в Германии со стороны всех выдающихся социалистов того времени, от Карла Маркса до Макса Штирнера, а также радикальных философов вроде Арнольда Руге, социалистических философов и радикальных политиков вроде М. Гесса и Карла Грюна, ученых и музыкантов, вроде Карла Фохта и Рихарда Вагнера, и многих других. Все они считали государство вредным и ненавистным и все надеялись увидеть его устраненным, ликвидированным и исчезнувшим, хотя они и расходились по вопросу о способах и ближайших шагах для достижения этой цели. Мы видим, что таким же образом государство осуждалось и пренебрежительно оценивалось Пи-и-Маргалем в Испании (1854), английскими писателями в 50-х годах, писателем Писаканэ в Италии и т.д. Свое огромное развитие идея государства получила только благодаря политическому честолюбию бонапартистской Франции, национальному патриотизму Кавура, Мадзини и Гарибальди, благодаря польскому восстанию 1863 года, благодаря роли Пруссии в датской и австрийской воинах и американской гражданской войне (1859—1866 годов). В те годы изучение принудительного характера государственной власти, которым занимались почти все передовые мыслители от 30-х до 50-х годов, было придавлено густым слоем национализма. Позднее, начиная с 70-х годов, ту же роль играло открытие социально-охранительного характера государства. Государству стали щедро приписывать всякого рода социальные функции, чтобы создать впечатление, что оно необходимо. С того времени развитие непрерывно шло ретроградным путем вплоть до всепоглощающего и всем управляющего фашистского государства.
В 40-х годах Макс Штирнер опубликовал (декабрь 1844 года) свою книгу “Единственный и его собственность”. В этом произведении он дал теорию совершеннейшего индивидуализма. При ближайшем рассмотрении эта теория оказывается глубже и богаче социальными чувствами, чем это принято думать. Неправильно выводить какой-нибудь вульгарный эгоизм из учения Штирнера. Он считал, что социальное освобождение зависит от интеллектуального и морального подъема личности, понимающей, чего требует ее личный интерес, как не способна какая бы то ни было внешняя власть позаботиться о нуждах личности и как добровольное социальное сотрудничество лучше всего это может сделать. Другие, как Гесс и В. Марр, соединили учение Прудона с коммунистической экономикой и приблизились к анархическому коммунизму, или пропагандировали прудоновский мутуализм.
Пи-и-Маргаль, молодой каталонский республиканец, в период временной политической свободы, которая могла бы быть названа испанским 1848 годом, а именно, в период в 1854-1855 годов, напечатал знаменитую книгу “Реакция и Революция”, политические и социальные наброски (Мадрид, 1854 г., 424 стр.) — первый и единственный том, заключительная часть которого, однако, датирована 27 августа 1855 года. Эта редкая книга пыла перепечатана в 1928 году в “Revista Blanca” (Барселона, 478 стр.). Автор доказывает суверенность личности и заключает из этого, что ни один человек не должен обладать властью над другим человеком, ибо между суверенными существами могут быть только соглашения, договоры. Власть и суверенитет (автономия) друг другу — противоречат. Власть, как социальный базис, должна быть заменена договором в качестве социального базиса. Этого требует логика. Демократия, говорит он, начинает допускать суверенитет личности в качестве своей единственной возможной основы, но все еще отвергает ту анархию, которая является следствием, не могущим быть отвергнутым. Поступая так, она приносит логику в жертву интересам минуты. Человек суверенен, власть же есть отрицание суверенности. Таково мое революционное понимание. Я должен уничтожить власть. Такова моя цель. Таким образом я знаю, какова моя исходная точка и какова моя цель, и я не колеблюсь.
В этом рассуждении Пи-и-Маргаль и его памятная книга стоят рядом с тремя наиболее замечательными книгами начала 50-х годов: “Социальная статика” Герберта Спенсера (Лондон, 1850), “Наука об обществе: истинная конституция правительства в суверенности личности” С. П. Эндрюса (Нью-Йорк, январь 1851 г.) и “Общая идея революции в XIX веке” Прудона (Париж, 1851). Совершенно не вероятно, чтобы Пи-и-Маргаль не знал этих книг и не был бы под влиянием их, не вдохновлялся бы ими прямо или косвенно, пополняя их своим богатым испанским опытом и своими прирожденными каталонскими склонностями к автономии.
В 60-х годах Пи-и-Маргаль и другие перевели важнейшие произведения Прудона, и эти произведения, вместе с книгой “Реакция и революция”, были умственной пищей испанских федералистов-республиканцев, часть которых, в большинстве состоявшая из очень развитых ремесленников, была также затронута движением в пользу социальных ассоциаций, которое созрело среди испанских рабочих уже в 40-х годах. Таким образом, эти рабочие, стоявшие между Пи-и-Маргалем (который впоследствии втянулся в республиканскую политику) и Прудоном (социальное учение которого не удовлетворяло их), были хорошо подготовлены к восприятию чистого анархизма, связанного с, полным социализмом (коллективизмом), который Бакунин изложил им в 1868-1869 годах, как мы это увидим ниже.
50-ые годы дали еще другое замечательное социальное произведение, — итальянские “Saggi sulla Rivoluzione” (Очерки революции в книге Карло Писаканэ “Saggi storia politici-military” — Исторические, политические и военные очерки, Женева 1859 и Милан I860, 4 части). Писаканэ, офицер и участник итальянских войн и восстаний 1848— 1849 годов, независимый мыслитель и критик, стоявший в стороне от Мадзини, погиб, сражаясь в отчаянной попытке поднять революцию в тогдашнем неаполитанском королевстве (Июнь 1857 года). Он оставил после себя упомянутые очерки, которые были правильно редактированы, но так как они не понравились централистам, сторонникам власти и буржуазным националистам, то они были искусно изъяты из обращения. Как раз в период б0-х и 70-х годов, когда они особенно были бы полезны, чтобы показать, как дороги были либертарные воззрения признанному национальному герою, — их сделали недоступными. Но Джузеппе Фанелли, товарищу Писаканэ, в 1857 году эти воззрения были хорошо известны, и в середине б0-х годов Фанелли стал ближайшим итальянским товарищем Бакунина. Фанелли был также тем человеком, который зимою 1868—1869 годов получил от Бакунина и его друзей поручение ознакомить с их идеями испанские кружки в Мадриде и Барселоне, — как раз те круги ремесленников и промышленных рабочих, где идеи Пи-и-Маргаля, Прудона и других социалистов пользовались большим уважением и которые были вполне подготовлены к восприятию бакунинских идей в изложении Фанелли, друга Писаканэ. “Свобода и ассоциация” — такова формула, резюмирующая цели Писаканэ. Он отвергает традиционные формы правительства, как непозволяющие истинной свободе развиваться. Лучшими гарантиями свободы для него являются автономные общины с соответствующими участками земли и ассоциации рабочих, которым доверяются надлежащие средства производства, но земля и средства производства остаются во владении коллектива.
Коллективистический анархизм, излагавшийся в б0-х годах Бакуниным и другими, близко подходит к системе Писаканэ. С этой системой учение Бакунина расходится в одном пункте: по мнению Бакунина необходим промежуточный организм между коммуной и коллективом для защиты изолированной коммуны, а именно — округа или провинциальная федерация коммун, в то время как Писаканэ, помня о вражде и соперничестве многочисленных итальянских подразделений, стремился положить конец всякому роду подразделений и хотел осуществить это путем коммунальной автономии.
Из этого краткого обзора серьезных, антигосударственных тенденций в Англии, Соединенных Штатах, Франции, Германии, Испании, Италии, вплоть до I860 года, в произведениях подлинного цвета политических мыслителей, социальных ученых, социалистов и выдающихся деятелей искусства и науки, мы можем заключить, что эти тенденции были и до сих пор остаются подлинным результатом, цветом прогрессивной мысли, несмотря на временные остановки в ее развитии, вызванные общим ходом событий, начиная с 1860 года. Препятствия были и до сих пор остаются очень серьезными.
Исторически эти препятствия были неизбежными последствиями усиления капитализма путем развития техники, фабричной системы и других факторов, начиная с конца XVIII века. Это развитие капитализма доставило большие преимущества в области промышленности в западной Европе: Англии, Франции, Бельгии. Политически разъединенные и слабые государства Германии и Италии стремились к государственному единству и национальной независимости, к экономическому развитию, свободному от английского импорта и от французской политической опеки. Отсюда эра национальных войн с 1859 г. до 1871 года. Отсюда столкновение национальных чаяний на востоке Европы, главным образом славянских народностей, нашедших себе выражение в мировой войне, и создание новой карты Европы после 1918 года с 36 государствами вместо 25, с 20 тысячами километров пограничной линии вместо 13 тысяч, с 30 образцами монет вместо 18. Эти перемены за время с 1918 по 1930 год принесли такие результаты, что в настоящее время дальнейшее деление считается нежелательным. Наоборот, коллективные группировки в форме пан-Европы, или в менее крупные объединения являются предметом серьезного обсуждения. Экономическая жизнь требует простора, а деление по национальному признаку не всегда может обеспечить этот простор. Экономически удушаемые страны создают международную депрессию. Прудон в своих произведениях и письмах 1859-1863 годов предвидел все это. Приближается время, когда справедливая федерация станет очередным вопросом.
Рабочие были физически ослаблены, и духовно искалечены грубой жестокостью развивавшейся машинной цивилизации. В то время, как британские тред-юнионы, делая огромное усилие, защищали рабочих не без успеха, в других странах, с другой исторической основой, это казалось невозможным, и единственным фактором, способным регулировать и смягчать худшие эксцессы эксплуатации, было государственное управление путем законодательства и охраны интересов граждан. Это объясняет поспешность, с которой континентальные социалисты стали добиваться на выборах влияния в парламенте, с целью проведения реформ и законодательной охраны труда, начиная от Луи Блана и Люксембургской комиссии в Париже в 1848 году и от агитации Лассаля за всеобщее избирательное право и государственную помощь в 60-х годах в Германии. После того, как события шли таким ходом в течение 70 лет, нам ясна теперь обманчивость этой отчаянной попытки доверить интересы рабочих государству, которое в первую очередь является опорой власть и капитал имущих и, в равной степени, оказывается защитником своих собственных интересов, т.е. интересов огромной и крепко организовавшейся бюрократии. Государство лишило силы все социалистические партии, которые на него опирались и дало рабочим, в обмен на их социалистический энтузиазм, выразившийся в миллионах избирательных бюллетеней только жалкую подачку в виде кой-какого законодательства, которое рабочие, при других обстоятельствах, с таким же успехом завоевали с помощью тред-юнионистской политики и синдикалистского прямого действия.
Кроме того, там, где государству присвоены еще более широкие социальные функции путем частичной социализации, или, как в России путем управления всего, что жизненно в экономической и социальной жизни, или, как в современной Италии путем разделения населения на средневековые категории, результаты оказываются плачевными и нестерпимыми. Таким образом и здесь, если мы окажем разумно организованное противодействие, то окажемся почти у конца неудачной эволюции и могли бы избавить себя от необходимости испить до дна горькую чашу государственного всемогущества, в то время как неспособность государства так очевидна. Здесь также 70 лет опыта в ложном направлении создали невозможное положение: раздувшийся организм государства, производящий наименьшее количество полезного труда с наибольшими издержками и громоздкость бесполезной государственной машины с огромной бюрократией и милитаризмом, постоянная опасность войны и удушения нормального хода экономической жизни. Поэтому, должны быть основания для надежды, если анти-государственная идея вновь станет проповедоваться с той же силой и талантом, как в дни Прудона, Герберта Спенсера и многих других, к которым должны быть причислены лучшие представители либертарной этики, — такие люди, как Торо, Уолт Уитмен, Эдуард Карпентер и Л. Н. Толстой.* * *Анархизм имел еще другой источник роста в первой половине XIX века, а именно: он развился из наиболее законченного и свободного истолкования и осуществления коммунизма.
Если коммунизм назначает “от каждого по его способностям, каждому по его потребностям”, то для понимания этого требуется самая полная свобода. Это делает всякий регулированный и авторитарный коммунизм противоречием, нелепостью. Это и был наиболее значительный недостаток “икарианского” коммунизма Кабэ, так настойчиво пропагандировавшегося со времени напечатания “Путешествия в Икарию” (Париж 1840), а также и коммунизма Бабефа и Буонарроти, несколько более либерального коммунизма Дезами и проч. Группа парижских рабочих провозгласила это во всеуслышание и подняла знамя свободнейшего коммунизма, т.е. анархического коммунизма. “Гуманист, орган социальной науки”, два больших номера которого вышли в июле и августе 1841 года, был их органом. Этот журнал был запрещен, группа была предана суду и разбита путем преследований, к которым присоединилась вражда со стороны Кабэ и всех других респектабельных, авторитарных коммунистов, которые считали, что их коммунистическая монополия нарушена этими коммунистами, анархистами, атеистами, врагами семьи, людьми, стремившимися сделать из жизни наслаждение. Жан Жозеф Мей, Ж. Шаравэй, Паж — наиболее известные члены этой маленькой группы. Им хорошо был знаком анархизм, обоснованный в XVIII веке Сильвеном Марешалем. Их газета содержит чрезвычайно тщательно написанную его биографию.
По всей вероятности, им известно было также аббатство, описанное в книге Рабле, с его правилом: “делай, что хочешь”. Такая жизнь предполагает изобилие, а при всеобщем изобилии такое правило жизни само собою разумелось бы. Так в горных округах, при изобилии родников и ключей, само собою разумеется неограниченное и бесконтрольное пользование водой, в то время как в безводных равнинах, где с водой приходится бережно обращаться, может потребоваться работа, и здесь обычай, вероятно, установил бы границы для свободного пользования даже водой.
“Гуманисты” знали все это и намеревались выступить в качестве пропагандистов с целью распространения идей, которые они считали правильными. Они отказывались преклониться перед мнениями невежественных и слепых меньшинств, но их усилия оказались безрезультатными. Мне не ясно, придерживалась ли таких же взглядов другая группа “Друзья народа” в 1842 году, которую орган рабочих ассоциаций “L’Atelier” резко критиковал и назвал ее “достойною господина Прудона, анархиста”. Во всяком случае, этот свободный коммунизм захирел и уже не был более представлен в ежедневной парижской печати и литературе _в 1848-1851 годах когда, особенно с марта до июня 1848 года, каждый оттенок социалистической мысли представлен был публике в печати или в речах ораторов. Я просмотрел довольно значительное количество этих материалов и не встретил никакого отражения взглядов “гуманитарных” групп. Кроме того, известно, что Ж. Ж. Мей умер уже к тому времени, пав жертвою африканского климата в качестве солдата, сосланного в Африку после нескольких лет изгнания, проведенных в Англии.
В те годы лишь очень немногие доходили до идей свободного коммунизма. До некоторой степени это сделал независимый фурьерист Эдуард де Помпери, в единственном вышедшем номере его газеты “L’Humanite” (25 октября 1845 года), где он описывает общество, в котором изобилие продуктов сделало бы ненужными все ограничения, предусмотренные фурьеризмом.
Никогда, однако, в те годы во Франции анархизм Прудона не связывали с законченной формой коммунизма — ни в литературе, ни в устной пропаганде. Это было сделано лишь М. Гессом в его знаменитых очерках “Социализм я Анархия” и “Философия действия” в немецком эмигрантском издании в Цюрихе (июль 1843 года), а также Карлом Грюном в немецких журналах 1844 года. Кроме того, в противоположность авторитарному коммунизму немецкого портного Вейтлинга и его товарищей (1843—1845) Вильгельм Марр и его товарищи проповедовали среди немецких рабочих в Швейцарии свободный коммунизм, соединенный с антигосударственными идеями Прудона и с атеизмом, противопоставлявшимся библейским симпатиям многих авторитарных коммунистов. Период преследований устранил эту пропаганду летом 1845 года, и хотя Марр оставался активным и даже напечатал историю этого движения (1846), однако настоящая пропаганда никогда уже больше не возобновлялась, даже Гесс и Грюн изменили свои взгляды в 1843 и 1844 годах. Прекрасные мысли в этом духе встречаются в произведении Рихарда Вагнера “Искусство в будущем” (Лейпциг, 1850 г., стр. 216—218) и в других его произведениях.* * *Каждый может легко убедиться в том, что, анархизм, ясно изложенный в теориях индивидуализма и мутуализма, а также коммунистический вариант этой теории до 1848 года и в произведениях 50-х годов, упомянутых выше, был мирным учением, сознававшим, что перед ним стоят огромные трудности в смысле преодоления воспитанного в массах предубеждения, и пренебрежительно относившийся к завоеванию власти авторитарными методами, с помощью которых можно добиться послушания, но нельзя добиться убежденности и сознательности. “Мирный революционер” — таково было название первого индивидуалиста, “Гуманист” — было имя первых коммунистических, анархических газет 1833 и 1841 годов.
Ожесточение и обострение революционных настроений были вызваны в этом мирном течении, не сходившем вначале с путей опыта и убеждения, грубыми преследованиями, главным же образом — бойней, учиненной над парижским пролетариатом на баррикадах восстания в июне 1848 года.
Эти события преобразили никому неизвестного художника и декоратора Жозефа Дежака. В начале 1848 года мы видим его связанным с наиболее умеренной из этих групп и пишущим стихи в газете. В июне он стал борцом, а потом заключен был в тюрьму на продолжительное время. Он был, пожалуй, первым революционным анархистом. Ничто не может превзойти крайности тех способов, которые он проповедовал в своей книге “Революционный вопрос”, написанной им в 1852-1853 годах в Джерси и прочитанной им в 1854 году в одном нью-йоркском французском обществе, а затем и напечатанной в том же году. Он разработал очень полную теорию коммунистического анархизма и изложил ее в утопии “Мир человечества, анархическая утопия”, напечатанной в 1858-1859 годах в его газете “Libertaire,” орган социального движения, (Нью-Йорк, 1858-1861) 27 номеров чрезвычайно тщательно изданной анархической газеты, написанной по большей части им самим. Даже он, готовый пустить в ход самые прямые разрушительные методы, примирился с необходимостью постепенной эволюции, в ходе которой прямое законодательство народа было бы мостом от распада существующего общества к обетованной земле будущего. Дежак, живя в изгнании в Джерси, в Лондоне, в Новом Орлеане, в Нью-Йорке и опять в Лондоне в начале 60-х годов, оставил по себе след и бросил вызов Прудону, как слишком умеренному мыслителю. Однако, Дежак едва ли имел друзей, стоявших на высоте его энтузиазма и преданности делу. Он всегда был очень беден и измучен заботами и умер в результате расстроенного здоровья или умственного переутомления в Париже в 60-х годах. Начиная с 1889 года я усиленно пытался найти сведения о его жизни, и мой первый очерк теории анархизма рассматривает Дежака, как “предшественника коммунистического анархизма” (в газете Моста “Фрайгайт”, Нью-Йорк, январь-февраль 1890 года). Однако, даже путем бесед со старыми друзьями Дежака в Лондоне я не мог восстановить историю ни первых его шагов, ни его конца. Но главный период его деятельности с 1848 года до 1861 года ясно описан в его редких произведениях и других источниках.
Меня привлекал даже другой забытый французский коммунист-анархист того периода — Эрнест Кердеруа (1825-1862) из Авалона в Бургундии, сын врача и сам врач, работавший в большом госпитале в центре Парижа, куда привозили раненых на июньских баррикадах 1848 года. Выходец из буржуазной среды, Кердеруа с этого времени почувствовал в своем сердце ожесточение против современного строя и стал искать силы, способной разрушить его. Он был очень активен в 1848-1849 годах в деле защиты республики против угрожавшего ей бонапартистского заговора и принял участие в попытке поднять народ на восстание 13 июня 1849 года. Он был наказан за это пожизненным изгнанием, во время которого он близко присмотрелся к честолюбию, интригам, неспособности авторитарных вождей — республиканцев и социалистов. Две брошюры и 4 книги, написанные в 1852-1855 годах, представляют собой литературный труд, относящийся к периоду его определенно анархических воззрений. Наиболее замечательные части его произведений заключаются в двух томах книги “Дни изгнания” (Лондон 1854-1855, 300 и 577 стр. Перепечатано, с приложением подробной биографии, мной, Париж 1910-1911, в 3-х томах) и в чрезвычайно любопытной и, вместе с тем, чрезвычайно редкой, как и другие его произведения, его книге “Ура, или казачья революция” (издано на французском Языке в Лондоне, октябрь 1854, XI+437 стр.).
Кердеруа дает уже вполне отчетливое предвидение свободнейшего коммунистического анархизма и очень едкую революционную критику современного социального рабства. Влияние его произведений, запрещенных всеми сторонниками власти и их последователями, было ослаблено его настойчивым выдвиганием гипотезы, подсказанной ему, главным образом, его неверием в существование подлинно революционных сил в обществе, подчиненном власти правительства и буржуазии. Он надеялся на разрушительное завоевание Западной Европы казаками Николая I, на всеобщее разрушение, на смешение рас, на возникновение последнего бунта из крайней нищеты и на обновление и возрождение разложившегося современного общества. Здесь не хватает двух его намеченных, может быть, написанных произведений (т.е. они не были напечатаны): “Казачья революция” должна была последовать за книгой “Революция личности” и “Социалистическое преобразование”. Только отчаяние и мысль о сходстве современности — с периодом падения древнего мира и нашествия варваров привели его к этим взглядам, которые он изложил, между прочим, в письме к Александру Герцену (напечатано в “Сборнике посмертных статей”, Женева, 1870). И Дежак, и Кердеруа, также и Бельгарриг, хотя иногда и цитировавшиеся мимоходом там и здесь, были совершенно не известны анархистам Интернационала и позднее, в 60, 70 и 80-х годах. Они были вновь открыты только коллекционерами и любителями, случайно пришедшими в соприкосновение, главным образом, в Лондоне и Женеве, с очень немногими лицами, знавшими о них. Коммунистический анархизм, упоминающийся на стольких страницах книг и газет 50-х годов, был совершенно не разработан и не мог дойти до людей 60 и 70-х годов — Бакунина, Кропоткина и других. Это — небеспочвенное предположение, я его доказал в отношении названных трех писателей и положительным и отрицательным способами настолько основательно, насколько это оказалось возможным, начиная с 90-х годов, когда многие, ныне ушедшие от нас, были еще живы.
Можно сказать, таким образом, что, начиная с “Гуманиста” 1841 года и до Жозефа Дежака 1861 года, коммунистический анархизм, хотя и полностью продуманный и изложенный талантливо и с пламенным энтузиазмом, не имел дальнейшего распространения какими бы то ни было известными путями, за исключением случайных бесед отдельных мирных людей в тех редких случаях, когда им приходилось говорить с активными людьми, интересовавшимися историей. Именно эти люди и рассказали Бенуа Малону об этих забытых авторах и дали ему возможность посвятить им страницу в его “Истории социализма”, куда лишь очень немногие анархисты заглядывали и где эти авторы вновь были похоронены и забыты. Еще один анархист должен быть отмечен в этом периоде 1848—1851 годов — Элизе Реклю (1830-1905). Относительно Реклю рукопись, помеченная 1851 годом, дает возможность с точностью установить факты. Эта рукопись содержит следующие слова:
“…Наше назначение состоит в том, чтобы достигнуть того состояния идеального совершенства, при котором народы не будут более нуждаться в опеке правительства или другого народа. Это — отсутствие всякого правительства, — это анархия, высочайшее выражение порядка; кто думает, что на земле никогда нельзя будет жить без опеки, тот не верит в прогресс и является реакционером”.
От социализма молодой Реклю требует, чтобы он гарантировал одновременно и права личности, и права всех. Это прежде всего тенденция, пребывающая в сердцах людей, а не система, покоящаяся в книгах Прудона или Луи Блана.
Только тот, кто равно любит свободу и солидарность, кто признает, что права налагают обязанности, и обратно, и что человек сам, а не другие люди за него, должен устанавливать равновесие между тем, что он берет от общины и что дает ей, может понять, что Реклю жил этими идеями, начиная с 1851 года, когда ему было 21 год отроду, до своего последнего дня, а также в течение невыясненного числа лет до 1851 года. Остается вопрос, познакомился ли он с социалистической литературой в 16 или 17 лет, или еще раньше, но это уже второстепенная подробность: когда бы это ни случилось, эта литература заставила зазвучать некоторые струны в одно и то же время в его сердце и в сердце его брата Эли (1827-1904). Так произошло то, что не социалистические системы Фурье, Пьера Леру или Луи Блана и не анархическая теория Прудона целиком захватила собою Элизе Реклю, а либертарная сторона учения Прудона, пропитанная духом свободного коммунизма. Это последнее сочетание, составленное из свободы и любви, свободы и солидарности, получило преобладание во взглядах Реклю.
Характерно, однако, для Реклю, что еще на протяжении многих лет, даже после ужасного опыта Парижской Коммуны, утопленной в крови, Реклю готов был помогать каждому доброму делу, к которому он примкнул частным образом, войдя в кружок интимных друзей Бакунина в 1864 году. Свою принадлежность к этому направлению он публично признал в своей речи на Бернском Конгрессе в 1868 г.* * *Таким образом, я привел сведения о главных анархических мыслителях и борцах, за исключением Бакунина, за период до первых годов Интернационала, основанного в 1864 году. Мы видим, что бок о бок с поднимающимся в XIX веке социализмом очень часто на передовых постах встречается в 50 и 60-х годах и анархизм. Прямо или косвенно, он оказывал влияние на многих социалистов, среди которых были и теоретики строго государственного и диктаторского социализма, как Буонарроти, Бланки, Луи Блан, Маркс и деспотические системы, подобные позитивистским системам или полуавторитарному коммунизму типа Кабэ.
За анархистов был дух ассоциации, федерации, волюнтаризма, прежде всего требовавший свободы, взаимности, справедливости и личной ответственности. Если бы обе тенденции слились, как они слились во взглядах Реклю, то были бы созданы элементы широко задуманного мирового социалистического анархизма, или анархического социализма.
Этого не случилось, ибо настроения Реклю были исключением, а в 60-х годах Прудон стоял в первом ряду, Маркс был еще мало известен, Бланки считался отчаянным фанатиком, с небольшим числом равно фанатических последователей, а другие социалистические системы почти сошли на нет. После смерти Прудона открыт был путь к тому, чтобы пропитать анархическое учение новым социалистическим духом: результатом был коллективистический анархизм.
Коммунистический анархизм очень ясно был формулирован в период 1841-1861 г.г., но дальше он не распространился, и его создатели были преданы забвению. Уже они чувствовали, что делу анархизма не суждено быть вопросом ближайшего дня. Дежак относит свою утопию к 2858 году, а Кердеруа понадобился страшный катаклизм и всеобщая гибель, чтобы в его представлении стало возможным возрождение общества. С другой стороны, Прудон всегда неутомимо искал точек приложения прямого действия и инициативы. К несчастью, он умирал как раз в то время, когда возник Интернационал. Но в то же самое время огромная фигура Бакунина уже появилась и на каких-нибудь 10 лет анархизм получил мощный толчок от этой замечательной личности.
Бакунин, бельгийские интернационалисты и коллективистический анархизм с 1864 до начала семидесятых годов
Как видно из предыдущей статьи, вплоть до смерти Прудона анархические идеи, гармонически изложенные, пожалуй, одним только Вильямом Годвином, в большинстве случаев содержали слишком мало подлинно-социальной мысли и социалистического духа и были слишком далеки от революционной инициативы, воли и метода. Они не могли, поэтому, внутренне соответствовать настроениям, которые созданы были нищетой и недовольством среди эксплуатируемых и угнетенных жертв развивающегося капиталистического общества. Взаимопомощь возможна была на первых порах, на дальнем американском западе, среди пионеров, обладавших умеренными и приблизительно равными средствами, т.е. среди людей, которым легко доступны были необработанная земля и обыкновенные орудия. Все другие производители наталкивались на суровых и жестоких монополистов. Ассоциации и кооперативы развивались очень медленно, ибо лишь очень немногие из обездоленных имели силы, чтобы’ порвать с прошлым не только теоретически и исповедовать социализм, помогая друг другу справиться с затруднениями первых дней. Социальные идеи Прудона, хотя и вызывавшие большой энтузиазм, оставались на бумаге. Английские организации трудового обмена и американские свободные общины не преуспевали и жили недолго. С другой стороны, в реформах для защиты труда было отказано: рабочие организации, социалистическая пропаганда, каждая попытка освобождения преследовались так жестоко, что стало ясно, что монополия и привилегия не сделают уступок, а утвердятся еще прочнее. Отсюда возникли методы Годвина, Оуэна и стольких других, — методы мирного идейного убеждения и доказательства путем опыта, отсюда же предложения и предостережения Прудона. Но все это оказалось бесполезным, ибо готовность уступить доводам разума и справедливости совершенно отсутствовали у правящих классов, которые полагались только на силу организованного принуждения. Естественно, что нашлись люди, почувствовавшие, что только ниспровержение существующего строя, правительства и собственности может создать фундамент для нового, свободного общества.
Если авторитарные социалисты, вроде Бабефа, Буонарроти, Бланки и других, проповедовали это право, начиная с Французской Революции, то анархисты, от Годвина до Прудона искали мирных путей — путей убеждения, опыта, взаимопомощи на справедливых началах. Но резня, устроенная в Париже в июне 1848 года, превратила некоторых из них в революционеров, в первую очередь Дежака и Кердеруа. Но мы уже видели, как страшно одиноки были эти люди. Таково было положение до конца 1861 года, когда начал действовать М. А. Бакунин (1814-1876). Он стал наполнять анархизм определенно социалистическим духом и революционной волей и пытался организовать активные силы, обратившись к социально-революционным инстинктам, дремавшим, по его мнению, в массах. Этим четырем определенным задачам он посвятил остальные годы своей жизни.
Обилие биографических материалов показывает, что уже на первых порах тенденции, дававшие ему возможность действовать в этих четырех направлениях, развивались в Бакунине при благоприятных обстоятельствах. Любовь к свободе и применение принципа солидарности в сочувствовавшей и доверявшей ему среде, стремление расширить эту сферу, понимание глубоких различий между полезностью посвященных и активных сторонников и деятельностью людей равнодушных или затронутых лишь поверхностно, — вера в непреодолимость инстинктов, дремлющих во всех людях, способных возмущаться несправедливостью, — вера в коллективную революционную борьбу, которая велась временами и которую, конечно, не угасила современная жизнь, — неограниченные, поэтому, возможности действия при условии, что и решительное и сознательное меньшинство, путем разумного убеждения и решительной инициативы, вызовет отклик в народных инстинктах, — все это составляло положительную сторону личности Бакунина, анархической революционной силы первой величины. Он обладал также некоторыми другими качествами, более личного характера, которые мешали полному развитию этих положительных качеств и которые, совместно с множеством враждебных сил, которым он бросил вызов, сковывали его и украли у него лучшие годы жизни, проведенные в тюрьме и ссылке. В результате он лишь к концу 1863 года, в возрасте почти пятидесяти лет, смог приступить к своей настоящей и прямой задаче, да и то лишь на несколько лет и в узких пределах.
Бесполезно рассматривать здесь в подробностях задерживающие факторы, которые заставили Бакунина так долго блуждать в религиозно-мистических философских и националистических пустынях, где он напрасно искал той полноты жизни, к которой стремился сам и которой хотел для всех других. Между 1841 и 1846 годами Бакунин достиг наивысшего развития своих интеллектуальных сил и моральной энергии. В то время, как философские иллюзии держали умы людей в интеллектуальном рабстве, у Бакунина вырабатывался новый взгляд на страдания масс и пробуждавшиеся в них социалистические и социально-революционные чаяния. В годы, проведенные им в Дрездене, Швейцарии и Париже, идя от Руге через Вейтлинга, Прудона, он попутно изучал также всех других социалистов того времени, богатого проявлениями социалистических настроений. Эти радикально-философские и гуманистические социальные настроения и революционные чаяния наполнили всё его существо. Это был анархизм, это был социализм, это была также революционная воля, и все это вместе дало основу для деятельности, в обстановке недовольства масс и их возраставшей готовности действовать. В течение 1848-1849 годов эта готовность к действию получила самые очевидные доказательства: именно в те годы надежд социальные чаяния народа были очень сильным фактором, хотя эта готовность встречалась со всякого рода разочарованиями, подавлялась силою, искусственно отводилась в сторону национализма и войн правительствами и заблуждавшимися или эгоистичными революционерами не-социалистами. Эти силы омрачили также мысль Бакунина с того времени, как он в 1844 году повстречался со старым польским патриотом Лелевелем в Брюсселе, а затем, начиная с 1846 года, подпал под влияние славянских национальных чаяний. Здесь в 1846-1847 годах, которые были годами затишья для социальных масс, он нашел, как ему казалось, поле для действия. 1848 год развернул как будто широкие возможности для него, и Бакунин с головой ушел в националистическую агитацию. Осенью 1848 года он уже ясно понимал, что несломленный деспотизм больших континентальных государств был главным препятствием на пути борьбы. С того времени он старался собрать демократические силы трех национальностей, которые он считал враждебными друг другу: славян, мадьяров и немцев. Это вдохновило его написать свой “Призыв к славянам” (в 1848 г.). Готовый отдать за это дело свою жизнь, он оказал полную поддержку Дрезденской революции в мае 1849 года. Эта революция возникла из тогдашнего политического положения в Германии и ничем не была связана с какими бы то ни было собственными планами Бакунина. В результате Бакунин был арестован, дважды приговорен к смерти, попал в Петропавловскую крепость и только в 1861 году вернул себе свободу путем побега из Сибири.
В социальном отношении на Бакунина мало повлияло то, что он видел в своей юности, имея перед глазами закрепощенное крестьянство. Социальные стремления возникают у него, наконец, только в 1841 году, когда философски и политически он дошел до крайнего левого фланга. Прочитанные им выдающиеся книги о социализме и коммунизме дали ему представление о многочисленных уже в то время коммунистических и социалистических движениях. Кроме того, в скором времени личное соприкосновение с германскими коммунистами в Швейцарии в 1843 году и с большинством социалистов, съехавшихся в Париж в 1844 и 1845 годах, от Маркса до Прудона, также расширили его взгляды. Анархизм Прудона и коммунизм многих рабочих оба притягивали его к себе, и его острый логический ум видел, что ни тот, ни другой не были разработаны: коммунизм не уделял места свободе, а в анархизме Прудона не было места для социальной солидарности, идущей дальше простой взаимности. Каждая из этих систем, как и всякая система, заранее устанавливает решения для тех, кому в свое время придется действовать, вместо того, чтобы предоставить им действовать самим, когда придет их время. Таким образом Бакунин не присоединился ни к одной из этих социальных систем, дружественно относился к либертерам и всегда чувствовал отвращение к авторитарным социалистам, особенно к Марксу, который не довольствовался тем, что предлагал и отстаивал свое личное понимание социализма, а провозглашал и вбивал в головы своих сторонников, что сама эволюция, причина всего человеческого развития, будет развиваться в направлениях и по правилам, которое он открыл. Последствием этого было, что эволюция развивалась независимо от Маркса, а Маркс, чтобы поддержать свой престиж, вынужден был приспособлять свои взгляды к ходу эволюции и воздерживаться от действий. Эта худосочная тактика постепенно устраняла марксистов от борьбы за подлинно социалистические чаяния и заставляла их примыкать к существующему политическому и социальному механизму, прежде всего к государственной машине и к парламентскому или диктаторскому управлению.
Бакунин знал, что социальная революция не может быть избегнута, обойдена, устранена марксистским диалектическим фокусничеством и что гордость и жадность правящих не допустят мирной эволюции. Для него разрушительный период был жестокой необходимостью, а народные массы — его неустранимыми действующими лицами. Здесь, в качестве русского, знакомого с традициями Стеньки Разина и Пугачева, он ближе стоял к подлинно-социальным восстаниям, чем многие другие на Западе. В 1848-1849 годах он надеялся увидеть прежде всего крестьянские восстания в Германии и в Богемии. Действительно, революция в Богемии, которую он обдумал и подготовил зимою и весною 1849 года, была бы истинно разрушительной социальной революцией, но очень немногие видели положение в таком свете, поэтому Бакунин всегда был очень одиноким в осуществлении своих планов. Затем двенадцать лет тюрьмы и сибирской ссылки пришлось ему пережить, прежде чем он услышал о политически-революционных событиях, о Гарибальди, сокрушившим королевский деспотизм в Неаполе в 1860-1861 годах. Бакунин предвидел тогда весну революции во всей Европе и бежал из Сибири.
По-видимому, он горячо надеялся, что, в сотрудничестве с Гарибальди, революционные восстания славян и мадьяров могли бы быть вызваны им и другими в Австро-Венгрии, что эти восстания можно будет распространить через Польшу и Украину на Россию и что таким образом Гарибальди, Бакунин и европейские революционеры победят царизм, центральные европейские монархии и, вместе с освобождением Франции от ярма Наполеона, начнется новая и универсальная революция, новый 1848 год и на этот раз установит настоящую социальную и национальную справедливость и федерацию свободных народов.
Жестокий опыт 1862 и 1853 годов показал ему, что такие надежды не могут осуществиться, и особенно, что национальные вопросы попали в руки государств и государственных деятелей и оказались связанными с государственными и капиталистическими интересами, которые, вероятно, во все время были настоящими вершителями подобных вопросов. Он увидел, кроме того, что национальные чаяния без социального содержания не привлекали к себе народ и что национальные вожди, бывшие чистыми буржуа и антисоциалистами, не могли стать двигателями революции даже тогда, когда они обладали огромным престижем Гарибальди и Мадзини. Прямым врагом была теперь, с его точки зрения, государственная власть, все сильнее опиравшаяся теперь на милитаризм, а косвенными врагами были антисоциалистически настроенные националисты типа Мадзини, которые отвлекали народ от его социальных интересов, а также авторитарные социалисты, которые не желали разрушить государство, а хотели использовать государственный механизм для установления социализма без свободы, если бы они могли. С одной стороны, таким образом, стояли Гарибальди, Мадзини, Бланки и Маркс, а с другой Прудон, которого он снова посетил, как друга, но с которым, как и двадцать лет назад, он не мог сойтись в наиболее важных вопросах.
Бакунин остался почти один, но к концу 1863 года он решил не заниматься больше славянскими национальными вопросами и посвятить свою энергию подготовке европейской социальной революции.
В этих целях он стал действовать частными способами, т.е. секретно, при условиях, описанных в его биографии. Местом действий были Флоренция, Стокгольм, Лондон, Неаполь. В период 1864-1867 годов он стал знакомить со своими заветными идеями людей, которых считал ценными, и стал объединять их в Международное Революционное Общество, впоследствии называвшееся также Международным Братством, и стал создавать национальные отделы его, из которых известен итальянский отдел, относительно которого имеются специальные документы. Нас здесь могут занимать только идеи, выдвигавшиеся Бакуниным в описываемое время. Мы находим эти идеи в вполне развитой форме в отрывках рукописи 1865 г., в которых эти идеи разъяснялись масонским группам. Эти отрывки еще не напечатаны полностью; но те же идеи были подробно изложены в “Цели Общества и Революционный Катехизис” в начале 1866 года и ныне напечатаны целиком в германском переводе (1924), в нескольких немецких нелегальных выпусках (1866-1868), в настоящее время воспроизведенных в моей книге “Бакунин и Интернационал в Италии с 1864 по 1872 год” (Женева. 1928 г., XXXI+397 стр., с предисловием Э. Малатесты), затем в различных изложениях принципов Интернационального Братства и тайного Интернационального Альянса Социальной Демократии и в других набросках, написанных, по большей части, осенью 1868 года. Некоторые из этих набросков, по-видимому, лишь с небольшими изменениями, были положены в основу принципов Альянса Революционных Социалистов, организованного в сентябре 1872 года, и Славянского Братства 1872-1873 годов. Эти последние тексты неизвестны полностью, но, быть может, еще существуют и могут быть установлены с помощью отрывков, ставших известными, а также при помощи брошюры “К русским революционерам” 1873 года, которая была напечатана одним из членов Славянского Братства, не оправдавшим оказанного ему доверия, после того, как Славянское Братство отделилось от Бакунина. Из всех этих частных документов мы видим, что учение Бакунина развивалось с ничем не нарушенной последовательностью. Мы находим его главные идеи изложенными во многих обширных рукописях, в статьях и брошюрах, и видим причины, побудившие его объединять активных революционеров в этих тесных организациях. Эти причины были полностью объяснены в письмах к итальянским, французским, испанским товарищам, к Александру Герцену и в специальном очерке, напечатанном в русской книге “Историческое развитие Интернационала” в 1873 году.
Все это, таким образом, проверено в настоящее время и частью доступно в подлинных документах, подтвержденных свидетельством членов, из которых некоторые еще живы.
Известно также, до какой степени все сохранялось в строгой тайне, и как Маркс, Энгельс, Утин, Лафарг и другие враги Бакунина бродили во тьме и писали лишь вздорные небылицы, приводили в своих произведениях 1872 и 1873 годов лишь самые туманные подробности об этом предмете и проч. Марксисты до сих пор считают эти произведения серьезными источниками информации. Как эта “информация” собиралась, можно теперь видеть из письма Лафарга к Энгельсу относительно Альянса в Испании, от 1872 года, напечатанного в моей книге “Неопубликованные документы об Интернационале и Альянсе в Испании” (Буэнос-Айрес, 1930, 210 стр.) а соответствующие действия Энгельса в Италии описаны в моей упомянутой итальянской книге на основании оставленных Энгельсом писем и т.п.
После нескольких лет такой деятельности Бакунин выступил публично, впервые в 1863 г. (Стокгольм), на Конгрессе в Женеве, где Лига Мира и Свободы была создана. Бакунин пытался проникнуть в среду членов Лиги для пропаганды своих федералистских идей, в которых антигосударственный федерализм сливался с анархизмом. Он пытался привить этим участникам демократических движений, по большей части выходцам из буржуазии, по крайней мере, дружественное отношение к целям социализма. Это ему не удалось, и тогда он и его друзья возымели желание работать с Интернационалом, к которому Бакунин лично уже принадлежал, вступив в него в составе особой организации — Интернационального Альянса. Когда им в этом было отказано, они стали действовать в качестве секции или, в других случаях, внутри секции Интернационала.
Все это происходило, начиная с осени 1868 года. Сотрудничество этих групп завершилось Базельским конгрессом в сентябре 1869 года. Позднее, Юрская Федерация отделилась от женевских политиков в апреле 1870 года. Испанская Федерация, основанная в июне 1870 г., итальянская федерация, основанная в августе 1872 г., и Славянская секция в Цюрихе (1872-1873) полностью поддерживали принципы, совершенно сходные с теми, которые выдвигал Бакунин.
Бакунин ушел от общественной жизни в сентябре 1873 года. От кружка своих ближайших друзей он отошел годом позднее.
В течение десяти лет, начиная с 1864 года, мы находим его активно работающим в рядах итальянского движения 1866-67 г.г., 1869 г., а с 1871 г. он вдохновляет местные движения во Флоренции, Неаполе, Милане, бросает вызов Мадзини и освобождает многих от его влияния. Наконец, в 1874 году, он готовится занять свое место в Болонье, в намеченном всеобщем восстании. Его ближайший итальянский товарищ Джузеппе Фанелли, по инициативе основанной группы, создает испанскую федерацию в Мадриде и Барселоне (1868-1869) на основе программы Альянса. Сам Бакунин с помощью личных связей с Р. Фаргой Пеллицером и Г. Сентинионом (лето и осень 1869 г.) подготовляет испанскую публику и тайные организации. Испанский Интернационал и Альянс остаются до 1873 года в связи с ним, примыкают к идеям, которые он отстаивал, и делают это дольше, чем какая бы то ни было другая часть Интернационала.
Бакунин был очень активен в Женеве в общественном движении, в широкой организационной работе, в секциях; Альянса и в газете “Эгалитэ” (последние месяцы 1868 г. и 1869 г. до августа месяца), а также в юрских секциях непрерывно, начиная с февраля 1869 года. Интернационалисты Лиона и Марселя были в тесной связи с ним, и он взял на себя инициативу революционной организации и повстанческих движений, главным образом, в Лионе в сентябре и октябре 1870 года. Он был на Юре во время Парижской коммуны, когда усилия революционеров направлены были к тому, чтобы подготовить диверсию с целью помочь коммуне. Он принял участие в попытках создать русское анархическое движение (газета “Народное Дело”, сентябрь 1868 года, имела задачей поднять все слои русского общества на всеобщее движение) в нечаевский период 1869-1870, чтобы вести пропаганду революционных идей среди русских студентов в Цюрихе (1872 год) и подготовлять пропагандистов, готовых “идти в. народ” поднять его на восстание и объединить крестьян для организации революционных бунтов (1872-1873). Сербские студенты также были под влиянием идей и личности Бакунина, в то время как среди поляков он всегда терпел неудачу, ибо никогда не соглашался, чтобы поляки управляли Малороссией и Белоруссией (1872 год.).
Такова приблизительно была область личного влияния Бакунина в те годы. Следует заметить, что в других районах, где анархические идеи также развивались в те годы, в Париже, в Бельгии, особенно в Голландии, его связи были слабы, и он был скорее далеким дружественным наблюдателем, чем активным сотрудником, хотя он и встречался с единомышленниками из этих мест на Конгрессах. Джеймс Гильом, так тесно связанный с Бакуниным, был также в тесной связи с Варленом в Париже и с де Папом в Брюсселе; тем не менее, они остались вне сферы влияния Бакунина.
По отношению к Парижу это было вполне естественно, ибо, помимо организационной и пропагандистской работы Интернационала, там происходили великие битвы труда, действовали местные синдикальные организации, искавшие случая свергнуть Наполеона III соединенными общественными силами, путем вооруженного выступления, заговора или другим способом, и постоянно переходившие от удач к разочарованиям и обратно. Эта деятельность в трех направлениях была в руках местных активистов — Варлена и некоторых других, имевших целью добиться наибольших революционных успехов своими собственными силами. Это объясняет, почему в те годы все социалистические движения оставались движениями общего характера, не становясь сектантскими или преследующими специальные цели: отсюда то относительное единство цели, которое сделало возможным однородность планов, выдвигавшихся зимою 1870-1871 .годов, которое привело к Парижской Коммуне 1871.
Анархизм, понятый как неавторитарный коллективизм, был приземлен для Варлена и дорог ему и его единомышленникам и, придя на смену их первоначальному прудонизму, стал их подлинным личным убеждением, но в водовороте разнообразной деятельности, описанной выше, у них было мало случаев для специальной пропаганды анархизма. Можно сказать, что населению эти взгляды остались неизвестными. Даже наиболее пламенные социальные революционеры, подобно Луизе Мишель, которая была хорошо осведомлена о Бакунине, не восприняли в то время бакунинских идей. Луиза Мишель стала анархисткой на опыте Коммуны, когда она увидела, что даже самые лучшие социалисты, деятели Коммуны, в целом действовали не лучше, во многих случаях, чем другие правительства. Под этим впечатлением, отправляясь в ссылку в Новую Каледонию, она и сделалась анархисткой, как она рассказала об этом позднее.
В Бельгии, Женеве и Лондоне и в очень немногих других городах, где французским изгнанникам еще можно было дышать в 50-х и 60-х годах, французские социалистические и анархистические идеи, от Консидерана до идей Прудона, встречали хороший прием в местных группах, состоявших из свободомыслящих, а часто и решительных революционеров, которые в больших городах старались завязывать связи с многочисленными промышленными рабочими — металлистами, текстильщиками, шахтерами, а в провинции — с земледельческими рабочими. Таким образом, когда был основан Интернационал (в сентябре 1864 года), то Бельгийская Федерация, после всей подготовительной работы, стала цветущей организацией. К ней стало примыкать также значительное число интеллигентов-студентов и лиц свободных профессий, которые, в качестве свободомыслящих и политических радикалов, отошли от буржуазной и клерикальной среды и охотно встречались с наиболее передовыми мыслителями того времени, завязывали личные связи с Прудоном, ибо Прудон прожил несколько лет в качестве эмигранта в Брюсселе, куда позднее приехал Бланки также в поисках убежища.
Политический социализм в то время не был вопросом дня в Бельгии, ибо народ не голосовал, а всеобщие выборы не привлекали никого из передовых мыслителей, за исключением нескольких демократов, ибо наполеоновский плебисцит во Франции показал, что миллионы избирателей всегда становятся добычей власть и капитал имущих. Это объясняет, почему в шестидесятых годах в Бельгии почти все социалисты считали государство столь тесно связанным с капиталистическим строем, что оба они должны были пасть одновременно, и социализм по необходимости должен был бы создать новые политические формы. Это привело к объединению анархизма в духе Прудона с социализмом свободнейшего ассоциационного типа — как раз то, что Писаканэ и Бакунин имели в виду. Бельгийские социалистические газеты шестидесятых годов, Tribune du Peuple, Rive Gauche, Liberte и другие, вдумчивые произведения Цезаря де Папа (1841-1890), Евгения Гимса (1839-1923), Виктора Арну и многих других говорят о действительно блестящем развитии, возникшем из этого соединения лучших продуктов анархизма и социализма, стремившихся обосновать свободнейший из всех видов социализма, самый социальный из всех видов анархизма.
Когда Интернационал стал укрепляться, это молодые бельгийцы первые стали в оппозицию к авторитарному социализму, вносимому марксистами, и против бледного, почти антисоциалистического прудонизма французских эпигонов Прудона, Толена и других парижских рабочих. Молодые бельгийцы выдвинули на первый план идеи коллективистического анархизма, сначала очень умеренного, так как желательно было постепенно сделать эти идеи приемлемыми для широких масс. Лица, наиболее охотно примыкавшие к этим идеям, стали теми интернационалистами французской Швейцарии, которые изжили свои ранние увлечения местной швейцарской радикальной политикой и которые, попав в среду, проникнутую идеями федерализма и раннего социализма, были хорошо подготовлены для того, чтобы воспринять целиком коллективистический анархизм. Я говорю о группе интеллигентов и рабочих — Джеме Гильом, Шварцгебель и другие — в городках Юры и Женеве. Находясь в тесной связи с бельгийцами, с некоторыми из парижских интернационалистов и с Бакуниным (с осени 1868 г.), они образовали одну из тех европейских групп, где это новое сочетание, распространявшееся, с одной стороны Бакуниным, а с другой — бельгийцами, встречалось с чувством большого удовлетворения, изучалось тщательно и разумно и пустило глубокие корни. Федерация, позднее названная Юрской Федерацией, была мала, но являлась опорой и очень значительным фактором в анархическом движении. Испанская и итальянская федерации на протяжении многих годов, а бельгийская федерация в течение более короткого периода (в начале 70-х годов) и юрская федерация были первыми опорными пунктами анархизма, начиная с конца 60-х и вплоть до 80-х годов. Какая перемена со времени унылой изоляции Кердеруа и Дежака, десять лет тому назад, в 50-х годах! Огромный шаг вперед сделан был, главным образом, благодаря блестящему взлету Прудона в его последние годы (1858-1864), не менее блестящему развертыванию деятельности Бакунина, начиная с 1863-1864 годов, небывалому расцвету молодых социалистических талантов в Бельгии в 60-х годах и преданности и отзывчивости, с какими встречались анархические идеи в разных частях Швейцарии, Италии и Испании, где такой прием был давно уже подготовлен, как показывает ближайшие рассмотрение вопроса. Так, например, Юра была районом местной автономии, где преобладали развитые и самостоятельно мыслившие рабочие (часовая промышленность в то время была совершенно децентрализована и свободна от машинного производства), итальянская Романия, Флоренция, Милан, Неаполь и т.д. были гнездами восстаний и заговоров на протяжении многих лет; эти восстания всегда были направлены против государственной власти, которую восставшие в этих местностях считали совершенно бесполезной, нелепой и ненавистной. Каталонские части Испании были проникнуты духом федерализма, а среди рабочих крупной текстильной промышленности было сильно ассоциационное движение. Андалузские провинции, под влиянием нищеты населения, созрели для социальных и аграрных восстаний и т.д. Здесь практика местной автономии, там — влияние учений федерализма (Писаконэ, Пи-и-Маргаль) еще задолго до того подготовили почву. Государство, церковь, буржуазия, земельные собственники и весь авторитарный механизм, на который они все опирались, были признаны врагами.
Таким образом, путем естественной игры сил и факторов притяжения и отталкивания, — подобно зернам, брошенным на ветер и частью попавшим на бесплодную почву, а частью давшим роскошные всходы на плодоносной почве, — анархические идеи в 60-х годах, когда Интернационал и другие силы (например, кооперация в Англии и Франции, лассальянское движение в Германии и т.д.) повсюду объединили секции, общества и союзы, наиболее подвижных и деятельных рабочих и социалистических друзей рабочих, анархические идеи пустили корни в большом масштабе и в самой плодоносной почве, как уже сказано выше. При этом, конечно, неизбежно было, что анархизм медленнее развивался на менее подготовленной почве (напр., во Франции) и почти вовсе не развивался в странах, где такие благоприятные условия совершенно отсутствовали. Таким представляется положение, — по крайней мере, на мой взгляд, — если оглянуться на пройденный путь теперь, когда мы можем изучить и сравнить многие моменты движения, смысл которых был сокрыт от современников. С другой стороны, весь повседневный опыт деятелей того времени исчез вместе с ними, и мы не можем уже точно установить его.
Мы вынуждены допускать неточности и ошибки во многих наших годах, но это естественное местное распределение сил анархизма в б0-х и 70-х годах объясняет много других вопросов, — напр., бесполезность столь многочисленных споров того времени и позднейших времен о необходимости сделать универсальную, одну единственную социалистическую доктрину: ни Маркс, добивавшийся этого, ни энтузиасты анархизма, которые этого жаждали и надеялись на это, не добились успеха. Не говоря уже о том, что на это дело было убито много энергии, эти попытки дали повод также к широко распространенному недоверию, при наличии существовавших в то время расовых теорий, считавших латинскую и славянскую расы едва ли не прирожденными анархистами, а англо-саксонскую и тевтонскую расы — прирожденными сторонниками власти. Бакунин чрезвычайно занят был этими теориями, и через эту широкую дверь большинство его национальных идей 1846-1863 годов вновь вошли в его анархическое учение, как это неоспоримо доказывает его книга “Государственность и Анархия” (1873) и последовавшие за нею труды. Инициатива Прудона, выдвинувшего идею федерализма 1859-1863 года, была уже совершенно забыта, равно и все его предостережения.
Национальная гордость и вражда между народами были, таким образом, снова разожжены; между тем как если бы развитие общества пошло по пути настоящего анархизма, то, при условии правильной оценки положения, можно было бы, — по крайней мере, по моему мнению, — попытаться дать анархизму пустить корни в наиболее подготовленной федеративной и революционной среде внутри каждой нации, страны и расы. Такая среда, в качестве отправной точки существует повсюду — так же, как повсюду существуют реакционные центры, враждебные прогрессу.* * *Недостаток места не позволяет мне подвести итоги социальным идеям Бакунина, которые заслуживают того, чтобы ознакомиться с ними в подлиннике или в переводах, которые теперь бесконечно более доступны, чем в его время и много лет спустя после его смерти, когда лишь очень небольшая часть его произведений существовала в редких изданиях. Главная масса его произведений осталась в рукописях. Очень важные письма его, а также много рукописей были уничтожены или затеряны.
Серьезному исследователю я бы рекомендовал, по крайней мере, первое изложение его принципов, сделанное, как уже сказано, в 1866 году, проекты 1868 года, речи в Берне” (сентябрь 1868), статьи в “Эгалите” (1869), русские статьи и воззвания (1868-1869), рукописи, где рассматривались положение во Франции в октябре 1870 года и предположение о превращении войны в социальную революцию и затем переход к обсуждению интеллектуальных условий человеческой свободы; отрывок, названный “Бог и Государство”, с двумя трактатами о происхождении религии, “Антитеологизм” 1868 г. и рассуждение о “Божественном призраке” 1870, затем публичные доклады на Юре, очень сжатый отрывок ‘Принцип государства”, отрывки о Парижской Коммуне и статьи против Мадзини, также циркулярное письмо его итальянским товарищам, помеченное 1871 годом, статьи относительно Маркса до и после Гаагского Конгресса 1872 года, “Государственность и Анархия” 1873 года (ныне доступные в русской перепечатке и в испанском переводе 1929 года), — все эти письма, а также письма, напечатанные в книге Корнилова, переписка Герцена и Огарева, письма о запутанных принципиальных вопросах, пропаганде, организации и тактике, посланные итальянским, французским, испанским и другим товарищам, также личные документы, от “Исповеди” (1851) до Шплигенского мемуара 1874 года (с 1929 г. также доступен в полном испанском переводе) и т. д.
В течение 45 лет, с начала 30-х годов до 1876 года, Бакунин вел чрезвычайно деятельную и разнообразную интеллектуальную жизнь, в которой единство цели сочетается с тесным соприкосновением с самыми различными представителями передовых групп в целом ряде стран. Несмотря на то, что так много его произведении было уничтожено или исчезло без следа, многое все же было разыскано. Ознакомиться с этим наследством хотя бы вкратце будет делом необходимым. Серьезное изучение этого наследства требует также знакомства со многими лицами, идеями, политическими и социальными положениями, дружественными и враждебными факторами, с которыми Бакунину пришлось сталкиваться. Я могу только рекомендовать издания его произведений, из которых французское вышло в 6 томах, 1895-1913, — немецкое в 3 томах, 1921-1924, — испанское в 5-ти томах, 1924-1929. Ни одно из этих изданий еще не закончено и лишь содержит часть произведений Бакунина. Русские перепечатки делают доступными все новые произведения Бакунина, а многие тексты существуют только в редких, первых изданиях и в неопубликованных рукописях.
Было бы поэтому совершенно нелепым создавать себе мнение о Бакунине, как это до сих пор делают некоторые, на основании очень ограниченного числа его произведений, или даже, как это случилось недавно с кое-кем во Франции, на основании не заслуживающих доверия и рассчитанных на сенсацию биографий Бакунина. Такова, например, биография, написанная г-жой Извольской (Париж 1930), которая основывается на совершенно неверной марксистско-большевистской биографии, составленной Стекловым.
Я пытался изложить деятельность Бакунина на многих страницах немецкой книги “Анархизм от Прудона до Кропоткина,” 1859-1880 (Берлин 1927, 312 стр.), особенно в главах II, III, VII – XII, где я указал каждое теоретическое, тактическое или организационное выступление Бакунина в течение 1864-1874 годов. Сюда я отнес статьи, излагающие его взгляды и касающиеся современников Бакунина — анархистов, оппонентов Бакунина из числа марксистов, а также исторические события тех лет. Бельгийская анархическая литература 60-х годов, имеющая своим источником Прудона и независимая от Бакунина, описана в той же книге, главы 4, 8 и 9, а упадок этой литературы описан в главе 13. Подробный отчет о собрании, состоявшемся в Патигисе (Арденны) 26 декабря 1863 года (Цезарь де Пап) и длинный ряд документов, перечисленных выше, являются основой для изучения этой ветви анархизма, вместе с отчетами Конгрессов Интернационала, главным образом, за годы 1867, 1868, 1869. Очень тщательно выбранные из этих бельгийских документов статьи М. П. Сажина и Бакунина собраны в редкой русской книге “Историческое развитие Интернационала” (Цюрих, 1873 года, 275 стр.).
Бакунин при помощи итальянцев и русских (Н. Жуковский), юрцев и некоторых женевских социалистов, бельгийцев и некоторых французских социалистов, а также испанских интернационалистов, перезнакомился с целым рядом этих организаций и все они перезнакомились между собой и установили между собой подлинно дружеские отношения на основе солидарности. Эти отношения, частью открытые, частью же частного характера (называвшиеся тайными отношениями), продолжались много лет. В тайные отношения не входили только бельгийцы, питавшие отвращение к такого рода отношениям. Таким образом была сформирована антиавторитарная фаланга, которая противостояла авторитарному влиянию Маркса и политическим соблазнам, исходившим от развивавшейся социал-демократии. В этом последнем пункте бельгийцы составили исключение в середине 70-х годов. Историческое изложение того, как все это происходило, весьма интересно и поучительно. Такое изложение ни в коем случае не является “Древней Историей”, ибо анархизм все еще имеет дело с теми же самыми врагами и препятствиями, которых он не смог уничтожить, ибо они объединились со всеобщей реакцией и всеобщим распространением централистических тенденций. Однако, анархизм крепко стоит в борьбе с этими врагами. Обо всем этом можно узнать из прекрасной книги — “Записки Юрской Федерации”, напечатанной в 1873 году в Швейцарии. Документально все это можно установить с точностью по книге Джемса Гильома “Интернационал,” 1864-1878 (Париж 1905-1910, 4 больших тома). Дальнейшие подробности могут быть почерпнуты в серьезных изданиях, касающихся Бакунина тех лет, а также из произведений серьезных противников, как полное издание переписки между Марксом и Энгельсом и т. д.
Здесь я могу коснуться только очень немногих подробностей, относящихся к общему развитию анархических идей в те годы.
Когда Бакунин повернулся спиной к воинствующему национализму (1863), то он сделал это потому, что близко узнал национализм, проникнутый государственными стремлениями и государственным строительством. Никто не был заинтересован в справедливом национальном федерализме, который был предложен Бакуниным в 1848 году (“Основы новой славянской политики”). Национализм стремился только к размножению государств. Его идеал достигнут был в 1919 году, когда 25 европейских государств превратились в 36 государств. Бакунин стремился к ассоциации и федерации, признавал право на самоопределение и автономию и отрицал право завоевания (13 пунктов предложенных им Комитету “Лиги Мира и Свободы” в конце 1867 года, являются классическим изложением его взглядов. Это изложение напечатано во французском издании сочинений Бакунина, том I).
Это могло бы быть достигнуто только тогда, когда власть государства над личностью была бы сломана путем уничтожения организованного угнетения в интересах монополии и привилегии. Социальное недовольство могло быть рычагом для этой цели, но его нужно было бы возбудить, а если бы исторические события вызвали его, то его нужно было бы защитить от принесения его в жертву новым господам — новым политическим и социальным порабощениям силами авторитарной организации, механизмом государственных социалистов. Бакунин это предвидел, а большевизм осуществил его предвидения с точностью и оказался даже хуже того, что предвидел Бакунин.
В 60-х годах ежедневно ожидались события, которые могли бы создать новое положение, как, например, падение Наполеона II во Франции. Его исчезновение в то время могло бы привести к переменам такого же характера, как и падение Муссолини в наши дни. Мог бы установиться любой режим, от Орлеанской монархии до красной республики и коммуны. Бакунин хотел быть подготовленным к такому положению, которое могло бы повести к новому, социально-революционному, противогосударственному и социалистическому 1848 году. Во всяком случае, стоило попытаться. Бакунин стал собирать способных единомышленников-рабочих. Применяясь к тогдашним условиям, когда Мадзини, Бланки и другие вожди объединяли свои организации при помощи тайных связей, Бакунин основал тайное общество, позднее названное Международным Братством. Только после того, как это было сделано, Международное Товарищество Рабочих было основано в сентябре 1864 года, а несколькими неделями позднее Маркс, услышав о поездке Бакунина через Лондон, посетил его и хотел заинтересовать его в Интернационале, главным образом потому, что Бакунин мог бы противодействовать влиянию Мадзини на итальянских рабочих, так как Бакунин жил в то время во Флоренции. Они расстались в дружественных отношениях, как видно из писем, но, хотя Бакунин был в оппозиции также и к Мадзини, он не мог вести с ним борьбу в интересах Маркса, который был противником Бакунина в других вопросах. Бакунин предпочел прекратить сношения с Марксом и работать самостоятельно в Италии и в международном масштабе, и, наконец, в “Лиге Мира и Свободы” (1867-1868). Когда это стало совершенно невозможным, тогда его друзья из Братства (французские и итальянские члены) придумали создание отдельного общества, открытого “Альянса”, который пожелал присоединиться к Интернационалу. Это было отвергнуто генеральным советом, и с этого момента Маркс и Энгельс стали питать жестокую вражду к Бакунину. Последний работал в Интернационале и вполне приспособился к открытой пропаганде — не анархизма, не революционных принципов, а к пропаганде только организации рабочих масс в большие общества на основе международной солидарности труда против капитала и надежды на полное освобождение труда путем солидарности и борьбы. Это был современный синдикализм с конечными социалистическими целями. Это было, далее, усилие освободить организованные массы от прямого влияния какой бы то ни было социалистической школы, вроде политического социализма, социал-демократии, бланкизма и т.д.
Рядом с этой открытой и несектантской организацией, Бакунин считал полезным и необходимым поддерживать индивидуальные формы борьбы, установить частные связи с активистами, исповедовавшими взгляды революционного анархизма, подобно ему самому. Он считал, что это могло бы обратить их способности на агитацию и пропаганду среди таких же элементов в открытых секциях и вообще могло бы защитить наиболее опытных членов таких организаций от авторитарного влияния умеренных и всяких иных социалистов.
Маркс пользовался другими средствами, а именно: его сторонники пытались внедрить свои партийные взгляды в открытые секции, а сам он пытался навязать эти идеи принудительно, при помощи неограниченной власти, врученной ему и его сторонникам в администрации общества.
Оба способа действия были ошибочны, но и организационный принцип всей группы также был ошибочный. Партийные идеи не должны навязываться открытым организациям. Большая организация не может успешно работать, если не может быть достигнуто идейное единство. Авторитарные и антиавторитарные идеи не могут сожительствовать в мире, если не принято мер в духе автономии и взаимной терпимости.
В сущности столкновение между открытой и подпольной пропагандой было неизбежно, проповедуемые идеи стали известны широкой публике. Что касается практической деятельности и личных отношений, то взаимное недоверие и вражда привели к тому, что все это стало тайным. Это положение привело от скрытой борьбы к открытой войне и расколу в 1871-1872 годах (между Лондонской Конференцией и Гаагским Конгрессом). Таким образом тщательно обдуманный план Бакунина — отделить массовую открытую, синдикальную организацию от маленькой, тесной анархической организации, Интернационал от Альянса, — был разрушен силою обстоятельств, разными путями и в разных местах. В общем там, где заранее была подготовлена почва для анархизма, открытые секции скоро стали анархическими, и Альянс стал основной группой, где происходило обсуждение тактических и других тайных или частных дел, тогда как в районах, где преобладало авторитарное влияние, в секциях получили преобладание авторитарные идеи. Альянс был бессилен в таких секциях, или лучше сказать, отсутствовал там, вовсе никогда не существовал там (все подробности об этих организациях вполне установлены в настоящее время).
Таким образом в упомянутых выше районах Интернационал с 1870 до 1873 года отождествился с анархическим движением, тогда как в авторитарных районах он слился с социал-демократическими и им подобными партиями, или вовсе был покинут для присоединения к этим партиям. Быстрый ход развития в течение нескольких лет и колоссальное событие — Парижская Коммуна 1871 года, в которой все участвовали и которая окончилась так трагически, — все это произошло раньше, чем наступил кризис в организации. Обе группы — и авторитарные социалисты, и анархисты — увидели в Коммуне подтверждение некоторых своих идей, и отсюда возникло среднее течение — коммунисты, сочетавшие свободу в теории и власть на практике.
Все это было не малым успехом для анархизма, столь резко встречавшегося в 50-х годах, а теперь, в начале 70-х, ставшего руководящим принципом Интернационала в организациях Юры, Италии, Испании, Бельгии и Голландии и нашедшего множество сторонников среди французов и русских.
Период 1871-1890 годов
Парижская Коммуна (март–май 1871) была огромным, событием, изменившим направление развития Интернационала, всего социального движения Европы и развития анархизма. Париж в руках социальной революции, бросивший вызов всему государственному механизму, вдохновляемый всеми социалистами того времени, от продолжателей парижских традиций Французской Революции, бланкистов и других бунтарей 1848 года, до федералистов-прудонистов и интернационалистов коллективистско-анархического направления, — все это вместе взятое было не виданным подтверждением требований социализма и доказательства его силы и способности к мощному действию, его боевой энергии. Но ужасное поражение в мае, убийство многих тысяч, обращение всех других защитников восстания Парижа в узников, согнанных в одно место, подвергавшихся грубому обращению и тысячами отправляемых в ссылку, в Новую Каледонию, или выделенных из массы для предания показательным и грубым судам, а затем расстреливавшихся непрерывно до 1873 года, с промежутками, достаточными для того, чтобы держать нервы в напряжении, — все это было жесточайшим из поражений революции. За этим поражением последовал период безжалостной мести побежденным и отвратительнейших клеветнических выступлений политиканов, в их печати, против рабочего дела.
На деле Коммуна оказалась преждевременным восстанием, логически вытекавшим из недовольства народных масс в Париже, организованных и вооруженных за время месяцев осады. Этому восстанию легко удалось собрать запасы пищи и низложить ненавистное правительство в день 18 марта. Это было правительство г-на Тьера, предпочетшего ускользнуть в Версаль в тот день, чтобы быть в состоянии вернуться назад с целой армией и раздавить Париж. Таким образом, победа была чрезвычайно легка, ибо все ненавидели правительство, но эти настроения только подтолкнули социалистов к занятию ответственной и рискованной позиции в качестве избранных членов Коммуны (26 марта), но не заставили их предпринять подлинно социалистические действия, выступления против частной собственности. Социалисты знали неподготовленность общественного мнения к таким действиям и воздержались от решительных мер. Таким образом буржуазия сделала их ответственными за социальную революцию, которая не была совершена. Им было трудно защищаться, ибо они сами воздержались от подлинно социалистических мер.
То же самое произошло в смысле политической организации. Для масс и для всего населения Коммуна была лишь протестом Парижа, вызванным лишениями осады, протестом против трусливого и реакционного правительства. Для бланкистов и якобинцев, стоявших за традиции 1793 года, это было мощное городское самоуправление, поднявшее голову против государства. Для прудонистов это была первая из сорока тысяч общинных единиц Франции, долженствовавших образовать постепенно Федерацию и таким образом занять место в государственной администрации во всей стране. Для интернационалистов типа Варлена только Париж был социальной коммуной, будущей живой социалистической единицей. И, опять таки, все эти далеко идущие идеи не способны были развернуться и проявить себя более активно в силу того факта, что население в целом не разделяло ни одной из них, как не стремилось оно к социализму, а понимало только гневный протест сегодняшнего дня против надменного правительства, опиравшегося на провинциальных реакционеров и стремившегося унизить Париж.
При таком положении дел было бы вполне возможно придти к соглашению на основе муниципальных свобод, которых Париж того времени еще не добился. Это было бы возможно, если бы правительство г. Тьера не стремилось нанести сокрушительное поражение всему, что было социалистического, уничтожить социалистические поколения 1848-1870 годов, стереть с лица земли социализм, как общественную силу во Франции, что и было на самом деле совершено в период до 1880 года. Эта жестокая воля утопила Коммуну в крови и придала безнадежный вид борьбе против капитализма, каким он выглядел после баррикадной борьбы в Лионе 1834 г., после парижских баррикад июня 1848 г. Это третье поражение французского пролетариата оказывает свое влияние и до сегодняшнего дня, 60 лет спустя, ибо ни одна значительная попытка вооруженного восстания не имела места во Франции с 1871 г.
Таким образом перед Интернационалом и перед всеми рабочими Европы был факт героического выступления социализма и федерализма в дни 18 и 26 марта и факт кровопролитного безжалостного выступления капитализма, милитаризма и государственной власти, плававших в крови парижского народа в мае 1871 года. Все они придали себе храбрый вид и объявили себя теоретически и лично солидарными с Коммуной — и так же поступил Карл Маркс в своей “Гражданской войне во Франции”, признав коллективное управление вещами более решительным шагом, чем государственное управление людьми. Так же поступили все анархисты и; конечно, все эмигранты Коммуны в Женеве и в Лондоне. Некоторые из них, как Ж. Лефрансе, разработали теорию федерального социалистического коммунализма, как систему, среднюю между авторитарным социализмом и анархизмом.
Однако, на практике и взглядах революционеров поражение Коммуны отразилось очень сильно. Перед глазами всех была немее молчание Парижа на протяжении многих лет, полное отсутствие Франции на советах социализма, жестокий пробел, напоминавший упадок движения на протяжении 50-х годов в результате событий 1851 года.
Теперь авторитарные социалисты стали проповедовать неверие в вооруженную революцию. Исключение составляли только бланкисты, которые, однако, никогда не обладали ни силой, ни верой, ни волей приступить к бунтарским действиям и, позднее, слились с политическими социалистами Франции (гедистами) или были вовлечены в движения патриотических социалистов (буланжистов). Социалистический парламентаризм 60 годов существовал на деле только в Швейцарии и Германии, теперь же он стал универсальной социалистической панацеей. Маркс навязал его авторитарной части Интернационала (1871-1872) и этим вызвал раскол всей организации, которая могла быть единой лишь до тех пор, пока каждое социалистическое воззрение уважалось и ставилось в равные условия с другими и ни одно из них не делалось обязательным, как того захотел Маркс в вопросе о “политической борьбе”, т.е. о борьбе с помощью избирательного вотума.
Либертарные социалисты, этим желанием Маркса навязать свои личные идеи Интернационалу, вынужденные отделиться от авторитарных федераций, составили одну группу в качестве реорганизованного свободного интернационала 1873 года (Женевский Конгресс). Им помогали лишь несколько личных противников Маркса в Англии и несколько французских коммунистов. В качестве анархистов-коллективистов они имели в своей среде всю испанскую федерацию, которая осенью 1873 года насчитывала около 50 тысяч членов в 500 секциях, организованных по отраслям промышленности. Сюда входила также итальянская федерация, бесконечно менее многочисленная, так как она ждала революционного подъема и не имела ни досуга, ни желания привлекать значительные массы членов, организованных по отраслям промышленности. Здесь же была федерация швейцарской Юры, где идеи и защита труда были соединены, но где не было ни революционных задач, ни перспектив, как это и подобает Швейцарии. Находилась здесь и бельгийская федерация, где, однако, некоторые теоретики, как Цезарь де Пап и фламандская секция, проделали обратную эволюцию в направлении к коммунизму, а затем к политическому социализму. Та же ретроградная эволюция имела место и в Голландии. Сочувствующие были также в тайных секциях юга Франции.
Затем здесь был Бакунин, который немедленно понял всю огромность поражения, но сохранил бодрость духа и оказал очень большую услугу делу в 1871-1872 г.г. своей защитой дела коммуны и Интернационала против низких нападок Мадзини в его речах к итальянскому юношеству и рабочим. Этим самым Бакунин содействовал тому великому собиранию вокруг Интернационала интеллигентных и энергичных элементов из числа сторонников Мадзини и Гарибальди. Это движение привело к созданию конституции итальянской федерации в Ремини в августе 1872 г.
Бакунин также очень много содействовал этому движению во время своего пребывания в Цюрихе летом 1872 года и своим непрерывным сотрудничеством с М. П. Сажиным, а также (1872-1873) с Гольштейном, Элсвицем и Ралли. Совместно с ними он рассеял предубеждения, возникшие под влиянием действий Нечаева в русских организациях. Нечаев был типом бланкистского заговорщика, ультра-авторитарного централиста. Его идеи и тактика, без жестокости, свойственной лично Нечаеву, нашли лишь очень немногих сторонников, вроде Турского, Ткачева и других. Другие русские социалисты отчасти вдохновлялись учением Бакунина в 1872-1874 г.г., частью же оставались умеренными и удовлетворялись умеренной политикой Лаврова из “Вперед” (1873-1876, 1877) — органа, посвятившего себя пропаганде среди крестьян (“народники”). Несколько позднее, раздраженные жестокими преследованиями, главным образом против политических террористов, убивших Александра II в марте 1881 года, многие социалисты примкнули к террористическим организациям. Эта позиция, укрепившаяся вследствие преследований, отодвинула личные взгляды социалистов на второй план. Много ростков анархизма в 1872-1874 гг. выросли под личным влиянием Бакунина и под влиянием его русских книг, главным образом “Государственность и Анархия” и его знаменитого Прибавления II, о деятельности русских революционеров. Эти ростки не совсем погибли, и только рост их временно приостановлен был вследствие преследования террористов. Женевская “Община” 1878-1879 гг. была их последним и хорошо прочувствованным выражением в течение некоторого времени. Сам Кропоткин, столь преданный анархическим идеям в русских вопросах, воздержался от вмешательства с точки зрения, теоретически расходившейся с геройской террористической борьбой. Каждый, кто не мог помочь этой борьбе непосредственно, наблюдал за ней в безмолвном почтении, воздерживаясь от критики.
Антиавторитарный Интернационал имел очень активных и способных защитников в лице Джемса Гильома, чья работа в юрском “Бюллетене” (1872-1878) и особенно в его книге “Мысли о социальной организации”, написанной осенью 1874 г. и напечатанной в 1876 году, затем в лице Поля Брусса, очень активного молодого студента, в то время бывшего эмигрантом, активно выступавшего в Барселоне в 1873 году и в Швейцарии (начиная с осени 1873 года до конца 1878 года). Он отстаивал идеи революционного коллективистического анархизма, а с 1877 года — анархический коммунизм. В числе защитников Интернационала был также Рафаэль Парга Пеллисер, очень искусный печатник, и Хозе Барсия Биниас, студент медицины в Барселоне, Андриа Коста, Эррико Малатеста, Карло Кафиеро, Эмилио Ковелли и много других социальных бунтарей, ранних коммунистических анархистов, группа которых существовала осенью 1876 года. Затем Элизе Реклю, Франсуа Дюмартерэ, Андриан Перрарэ, ранние французские коммунисты-анархисты (начиная с 1876 года), находившиеся в швейцарском изгнании: Поль Робен в Лондоне, Петр Кропоткин в Лондоне, Бельгии, Швейцарии, Франции и Испании, в Женеве, в Лондоне и вблизи Женевы, в Савойе; бельгийские анархисты в Вевей, русские анархисты: Бакунин, Сажин, Ралли, Эльсвиц и другие, первые германские сторонники анархизма в Берне: Рейнсдорф, Эмиль Вернер, Ринке и другие, приблизительно с 1876 г. Эти люди и многие другие, имена которых достойны упоминания — Швицгебель, Шпихигер, Луи Пинди (член парижской Коммуны), Мораго, Сориано, Франциско Томас, А. Лоренцо в Испании, Ф. С. Мерлино, А. Фаджиоли, Ф. Натто, Г. Грасси и еще много других добрых товарищей в Италии, — все они поддерживали пропаганду в пользу коллективистического анархизма. Некоторые из них, главным образом итальянцы и французы, начиная с 1876 года, стали развивать идеи коммунистического анархизма.
Они действовали как революционеры, когда это было возможно: испанцы — в 1873 году при Алькойи и Сан Люкар де Барромедо, итальянцы в 1874 году в Болонье, Флоренции и Акулийских горах, а в 1875 г. в провинциях Неаполя и Беневенто. Они поддерживали связь между секциями Интернационала в качестве запрещенной подпольной организации в Испании (1874-1881) и в Италии и были близки к революционному восстанию в Испании в 1877 году и к аграрным бунтам по всей Андалузии, этой Испанской Ирландии. Конгрессы, конференции, газеты, брошюры — всеми этими путями преданные и настойчивые сторонники анархических идей распространяли их в период глубокой революционной депрессии в 1871-1878 г.г.
Мало ли, много ли, но это все, что могло быть сделано в те годы сокрушительного поражения Парижской Коммуны и падения Испанской республики. Парламентарное отступничество социалистов равнялось полному неверию их в дело революции, — неверию, ставшему символом веры вплоть до русской мартовской революции 1917 года, которая научила их тому, что революции все еще являются реальными возможностями, а не пережитками прошлого и не галлюцинацией анархистов. В те дни торжества милитаризма и дипломатических интриг, подготовлявших “реванш” в дни балканского национализма, вызвавшего первый ряд войн, войн Греции и России против Турции, в дни роста капитализма, создания государства Конго, борьбы за Африку, французского и германского колониального империализма, постоянного расширения английских владений в южной Африке, Египте, Судане, Бирме, и т. д., — большего достигнуть нельзя было. В те годы подлинно либертарный дух, пробудившийся в 60-х годах, снова упал. Я могу привести лишь очень короткий эпизод — выступления Евгения Дюринга в Германии, университетского преподавателя экономических наук, который в 1872-1873 г.г. выступил против государственного социализма и в защиту системы федеративных ассоциаций, очень сходной с экономической организацией, предлагающейся анархистами-коллективистами. На мой взгляд, теория Дюринга и возникла под их влиянием и под влиянием Парижской Коммуны, которая была первым крупным выражением недоверия государству и попыткой обойтись без него. Однако Дюрингу самому не доставало либертарного духа и воли. Хотя он оказал влияние в качестве противоядия против марксизма в Германии и, хотя Маркс и Энгельс чувствовали это влияние, как занозу в боку, но как раз та часть этого учения, которая здесь упоминается, меньше всего была понята. Сам автор не очень занимался этой частью своей теории в позднейшие годы, хотя некоторые даровитые его последователи вновь открыли ее и выдвинули ее на первый план 20 лет спустя, в начале 90-х годов, и тем еще раз помогли поколебать веру в марксизм (к этому я вернусь еще позднее).
Другим, достойным упоминания, событием была большая забастовка железнодорожников линии Пенсильвания-Огайо в 1877 году, приведшая к столкновению в Питтсбурге и бунтам, которые Элизе Реклю приветствовал, как Питтсбургскую Коммуну, и которые, хотя и не долговечные, отметили собой пробуждение американских рабочих от веры в личный успех и в политическую борьбу. С тех пор социалистическое движение в Соединенных Штатах выдвинуло левые течения, сторонники социальной революции стали выступать против защитников избирательной борьбы и шаг за шагом, более интенсивными стали усилия борцов, пока годы 1881-1886 не принесли с собой расцвет социально-революционной борьбы. Сознательные коллективисты-анархисты, сильнее всего бывшие в районе Чикаго и быстро возраставшие в числе, развивали свое движение быстрым темпом вплоть до трагического периода, начавшегося в мае 1886 года, когда капиталистическая репрессия снова раздавила надежды рабочих на процессе 11 ноября 1887 года.* * *В конце 70-х годов особые обстоятельства, вроде преследования издававшейся Полем Бруссом газеты “Авангард” и отсутствия сильной группы, которая могла бы принять этот вызов, понудили Кропоткина взять большую часть работы на “свои плечи и основать журнал “Револьте” (февраль 1879 г.). В то время существовали лишь чрезвычайно слабые секции в нескольких странах, очень слабые газеты, очень небольшое число активистов, из которых многие были уже истощены тягостями личной жизни, а другие потеряли бодрость духа или соблазнились иллюзиями избирательной борьбы. Правда, велась также борьба, направленная к социальному бунту: недовольство ирландских земельных арендаторов, приведшее ко многим жестоким столкновениям, затем обострившиеся бедствия андалузских рабочих, совершивших несколько отчаянных актов аграрного террора; подобные же настроения замечались среди голодавших тогда итальянских рабочих. Кроме того, налицо была деятельность русских террористов, сосредоточившихся на борьбе против царя, но никогда не перестававших надеяться на восстание крестьян.
К этим реальным факторам следует прибавить, особенно по мнению Кропоткина, твердую веру в то, что возвратившиеся французские коммунары и французские рабочие, пробудившиеся от уныния после сокрушительного удара 1871 года, создадут движение, которое вновь приведет к Коммуне, и что на этот раз Коммуна будет настоящей социалистической Коммуной, и не только в Париже, но и в каждом большом городе Франции. От такой Коммуны можно было ожидать, что она будет самодеятельным организмом для целей экспроприации и что она создаст множество таких же коммун. Такова была надежда и вера Кропоткина в 1879-1882 годах, почерпнутые на французских митингах, где такие надежды действительно находили себе выражение. Кропоткин пришел к заключению, что приближается французская революция, масштаба Великой Революции. Это побудило его высоко поднять знамя и выдвинуть задачи непосредственной экспроприации, вслед за которой должен был придти коммунистический анархизм. Он сделал это впервые в своей статье “Парижская Коммуна”, напечатанной 20 марта 1880 года (позднее эта статья вошла в качестве главы в его книгу “Речи Бунтовщика”). В октябре 1879 г. на Юрском Конгрессе он провозгласил: “Коммунистический анархизм, как цель, и коллективизм, как переходная форма собственности” (“Револьте,” 18 октября 1879 г.).
Таким образом, в марте 1880 года он отбросил мысль о коллективизме, как переходной форме, т.е. мысль о создании нового порядка вещей путем организации распределения в соответствии с количеством работы, выполненной каждым производителем. Он стал на точку зрения, что меры и расчеты должны быть отброшены и что коммунизм, т.е. работа и вознаграждение по усмотрению каждого, должен быть немедленно осуществлен. Сказалось ли здесь влияние Реклю, с которым Кропоткин как раз тогда начал сотрудничать над выпуском, посвященного Сибири тома “Географии” Реклю (том 6-й, 1881, 918 стр.), — этого я не могу сказать. В начале осени Кропоткин, посоветовавшись со своими женевскими друзьями Дюмартерэ, Герцигом, Кафиеро и Реклю, предложил Юрскому Конгрессу 1880 года, состоявшемуся в Шо-де-Фон 9 и 10 октября, принять для Юрской Федерации коммунистический анархизм. Это было принято, и с того времени обвинение в отсталости, в сохранении системы наемного труда и авторитарной организации для подготовки и поддержания этой системы, — это обвинение стало выдвигаться многими против коллективистического анархизма, который в течение 13 лет был гордостью анархистов и который сам Кропоткин защищал в октябре 1879 года, как переходную форму к более высокой цели, к анархическому коммунизму. Теперь стали утверждать, что применение мерки к труду приводит обратно к власти и что путем накопления сбережений теми, кто выполнял бы больше работы, общество пришло бы обратно к капитализму. В этом усмотрены были зародыши реакций, которые следовало отринуть.
Эта перемена произошла после ухода Джемса Гильома в мае 1878 года. Иначе он мог бы сказать, что лишь очень узкое понимание коллективизма превратило его в. теорию постоянного наемного труда, тогда как для него, а также для испанских товарищей, эта теория была бы лишь системой, обеспечивающей рабочему “полный продукт его труда”, иными словами — без вычетов в пользу государства и капиталистических эксплуататоров и паразитов, хотя и с вычетами в пользу народного образования, общественных работ, содержания инвалидов и стариков местной единицы или федерации таких единиц. Вне этого, ассоциация или группа свободна была бы в выборе между коллективистической, коммунистической или средней между ними организацией, в зависимости от решения своих членов. Кроме того, Гильом в своих “Мыслях” 1874 г. (1876 г.) определенно рекомендовал постепенный прогресс от вознаграждения за выполненную работу к совершенно свободному пользованию продуктами труда. Он лишь обусловил это зависимостью от производительности, так как свободное пользование продуктами предполагает изобилие их.
Таким образом свобода группы устраиваться по своему усмотрению и серьезное соображение о количестве явились возражениями, выдвинутыми, вероятно, коллективистами (От имени которых говорил Швицгебель), но Конгресс 1880 года не согласился с ними, ибо, как я уже сказал, с коллективизмом казались связанными все возможные опасности реакции. После революции, когда в работу вложен был огромный прилив свежей энергии, а быстрый ход изобретений и сберегавших труд машин привели к накоплению огромных запасов продуктов, были сметены все сомнения, вызванные постановкой вопроса о количестве.
На Кропоткина, кроме того, повлияло принятие термина “коллективизм” французскими марксистами и Бенуа Малоном, а также решительное признание термина “коммунизм” бланкистами. Он ненавидел марксистов, но, подобно многим социалистам тех дней, питал слабость к бланкистам, когда Бланки был еще жив (он умер в конце 1880 года) и считался одним из наиболее уважаемых революционеров тех лет. Так или иначе, но этим путем, совместными усилиями Реклю, который был коммунистом всю свою жизнь, Кафиеро, итальянского коммуниста с 1876 г., и Кропоткина изменение было сделано и не встретило никакой оппозиции во французских, бельгийских, франко-швейцарских и итальянских группах. В Испании же этой перемены не замечали в течение годов. Эта перемена совершенно не привлекла внимания Иоганна Моста, когда он приступил к изложению своего понимания анархизма.
Означала ли эта перемена забвение коллективизма, как единоспасающего средства? При том положении, какое существовало в годы 1880-1-882, когда усиленная революционная агитация велась во Франции анархистами, наиболее широко охватывающая, наиболее решительная доктрина казалась наиболее способной разбудить народ и заставить его действовать. Коммунистическая идея была в высокой степени приспособлена к этой цели, она представляла все дело таким простым, изображала его так, что все будет достигнуто единым порывом и что никто не остановится на полпути. В своем письме к Юрскому Конгрессу 4 июня 1882 года Кропоткин — впервые, по-видимому, — ссылается в печати на изречение Бланки, что революцию надо считать неудавшейся, если в течение 24 часов рабочие не почувствуют улучшения в своем положении вполне осязательным образом, и что немедленная экспроприация, переселение в лучшие квартиры, свободный доступ к пище — должны осуществиться в срочном порядке. Отсюда возникли бы неслыханное воодушевление и порыв к работе и, таким образом, положено было бы начало организации нашего общества на началах свободного коммунизма, и уже никто не стал бы думать о возвращении к индивидуальным расценкам и вознаграждению за исполненную работу.
В этом историческом очерке я могу только вкратце изложить мой вывод, что это чарующее изображение анархизма, осуществляемого единым махом, ускоренного голодными массами, которые получают немедленные выгоды и после этого всегда уже работают с неослабным рвением и потребляют без корыстной заинтересованности, — все это было рассчитано так, чтобы привлечь к анархизму много людей, настроенных так же, как и сам Кропоткин. Однако, эта теория показалась, вероятно, неудовлетворительной тем, кто не пылал подобным оптимизмом. Знакомясь с социалистическими доктринами и жизнью и характерами их творцов, мы находим в них поразительно сходные черты. Так обстоит дело и в данном случае. Кто трудился так неутомимо, как Кропоткин, и пользовался вознаграждением с такой неприхотливой умеренностью, как Кропоткин? Он был типом коммуниста-анархиста, о каком он сам мечтал. Столь же бескорыстным был Кафиеро, таков же был Реклю. Они часто жили одним рисом и сливами и были неприхотливы так, как никто из нас. Те же качества бескорыстия и неприхотливости свойственны Малатесте, но он имел и имеет гораздо большее соприкосновение с подлинной жизнью, чем любой из названных товарищей, поэтому Кропоткинский оптимизм никогда не удовлетворял его, как мы увидим. На ораторов парижских митингов это производило огромное впечатление, они спешили навстречу анархической идее, никогда не позволяя ей застояться ни на минуту и подвергнуться загрязнению при столкновении с действительностью. Если кто-нибудь говорил, что достаточно 4 часов ежедневной работы, то другой возвещал, что достаточно двух часов. Говорят, что таким образом они дошли до 20 или 30 минутного рабочего дня и что неслыханное изобилие накопленных продуктов сделало бы всякую организацию для продолжения работы ненужной уже в самые ближайшие годы.
В 80-х годах мы наблюдаем кипение нового анархического коммунизма. Принцип ассоциаций по необходимости ослабел под этим импульсом, а принцип организации был поколеблен на долгие годы. Если все доступно в изобилии при минимуме труда, то ассоциация и сотрудничество становятся лишь новым бременем и препятствием к свободному пользованию общественным запасом продуктов. Организация становилась оковами автономии, авторитарной помехой. Лондонский Интернациональный Социально-Революционный Конгресс 1881 года (с 14 по 20 июля) отмечает собою отвержение какой бы то ни было организующей формы, как, напр., Интернационал либертарного типа, какой придал ему Женевский Конгресс 1873 года. Тот же Конгресс признал лишь номинально и против желания некий призрак организации, а в сущности не более, как комиссию с функциями лишь передаточного пункта для переписки в качестве способа интернациональной связи между группами разных стран. Эта организация исчезла, год спустя, и имела лишь кратковременное существование в течение 1881-1882 годов. Другими словами, группы пользовались независимым существованием и считали себя притесненными при одной мысли о задаче, выполняемой по постановлению коллектива групп.
Личная точка зрения Кропоткина была совсем не такова. В тесном контакте с юрскими секциями и французскими секциями Юга, Востока, лионскими и сент-этьенскими группами долины Роны, он всегда стремился вдохновить к совместному действию и организации, но был бессилен сделать это по отношению к парижским группам, группам Юго-запада и Юга Франции, к району от Бордо и Пиренеев до Марселя, где антиорганизационные течения и самые категорические, безусловные формулировки свободного коммунизма менее всего были общепризнанны в движении 1880-1882 годов. То же самое еще в большой степени наблюдалось в годы 1883-1885, когда Кропоткин, Готье и пропагандисты Лиона и Сент-Этьена были в тюрьме, а Жан Грав, никогда не бывший организатором, но никогда не стоявший за полное отрицание организации, отсутствовал в Париже, живя в Женеве в течение многих месяцев и работая над “Ле Револьте”. Когда Кропоткин был освобожден (январь 1886 г.), он вообразил, на основании того, что он видел в Париже за время своего короткого пребывания там, что описанные здесь тенденции уже исчезли. Однако это было не так, они продолжали существовать и всегда шли параллельно с его собственными усилиями.
Эррико Малатеста усиленно добивался на Лондонском Конгрессе 1881 г. (душою которого он был и в недолговечной комиссии которого он был самым активным членом) содействия интернациональному сотрудничеству, но группы, стоявшие против всякой организации, главным образом французские группы, оказались сильней. В качестве революционера и коммуниста, стоявшего за экспроприацию, он в своих итальянских статьях 1884 года защищал, разумеется, идеи коммунистического анархизма, но совсем не в форме той исключительности, которая считала местный или временный коллективизм реакционной тенденцией. Он никогда не стоял за ту нетерпимую форму, которая соглашалась допустить лишь одну форму и устраняла все разнообразие организационных форм. Никогда он не был пропитан тем духом отрицания организаций по принципу, который ожидал всего от самопроизвольных, моментальных комбинаций усилий и считал планомерность, подготовку недопустимыми авторитарными принуждениями. Ни широко распространенный народный диалог “Среди рабочих” и “Программа и организация Международного Общества Рабочих” (оба изданы во Флоренции в 1884 году), ни доктор Мерлино в своих книгах “Анархия” (Флоренция 1887) и “Социализм или монополизм” не высказываются за описанный выше ничем не ограниченный неорганизованный коммунизм, а наоборот, предостерегают против него. В статьях Мерлино того времени такое понимание называется “аморфия,” т.е. аморфизм (отсутствие форм). Такое состояние может быть достигнуто на позднейших этапах, когда все станут анархистами, когда полное доверие станет преобладающим среди людей и когда изобилие продуктов будет обеспечено. Но единым прыжком перескочить к этому совершенству прямо от капитализма казалось нереальностью, слишком неправдоподобной, чтобы на неё можно было рассчитывать. Невозможно ожидать, что мировое движение”, накопляющее силы для разрушения современного строя, разовьется на почве такого утверждения веры или чаяния. Мерлино выступал в защиту договорных соглашений, на первых шагах соглашений, которые обеспечивали бы более или менее совершенное применение коммунизма в соответствии с местными условиями и по мере постепенного продвижения к более совершенным формам на этом базисе.
Мерлино не слушали. Всякий такой совет, рекомендовавший осторожность, очень многими считался антиреволюционным. Тем не менее в 80-х годах движение на началах коллективистического анархизма или на основах коммунизма (движение Малатесты) были реальными и широкими движениями во многих странах. Укажу на Испанский Интернационал и Испанскую Районную Федерацию Рабочих, непрерывно существовавшую с 1870-1888 года, затем на германское движение, образовавшееся вокруг Иоганна Моста. Несколько позднее возникло движение рабочих, говоривших на немецком и английском языках в районе Чикаго, в Америке (до трагического периода 1886-1887 годов). Укажу также на большое общественное движение в Австрии с 1881 г. до начала 1884 г., на немецкие группы в Швейцарии в 1881-1885 годах, на итальянские секции, реорганизованные Малатестой и другими в 1883-1884 г., на британское социалистическое движение 80-х годов, созданное анархистами вроде Джозефа Лейна и бывшее, на протяжении многих годов (1883-1890), в тесной солидарной связи с Вильямом Моррисом и Социалистической Лигой (1885-1890). Сюда же относятся группы юго-восточной Франции того времени, когда Кропоткин был в тесной связи с ними (1881-1882); эти группы мало расходились с его взглядами и тактикой, которые никогда не были направлены в сторону антиорганизации и никогда не были аморфистскими, подобно взглядам парижских и других групп.
Сравнительно с 70-ми годами, когда существовали лишь редкие разбросанные, подпольные секции, эти большие открытые общественные движения в Испании, части Франции, Австралии, Англии, части Соединенных Штатов и части Италии являются чрезвычайно замечательными движениями. Анархические идеи и дух были подлинно живы в 80-х годах. Было бы необходимо развивать движение по тем же линиям и прививать этот дух все растущим массам населения. Но общим явлением было то, что такая спокойная и постоянная работа никогда не считалась достаточно успешной с точки зрения тех, кто верил только в пропаганду идей в их самой неограниченной форме и в принятие самых бескомпромиссных способов борьбы. Отсюда возникло равнодушие и даже вражда, как принципиальная, так и личная по отношению к умеренным и организованным движениям. Некоторые участники движения сочли себя вынужденными прибегнуть к актам, которые, хотя и давали им личное удовлетворение, зачастую ценою их собственной жизни, но навлекали репрессии, преследования и приводили к подрыву всего движения в данной местности. По причине этих все усиливающихся правительственных репрессий все движение распалось, загнано было в подполье и уже не возродилось. Позднее, в конце 80-х годов, наступило время, когда осуществилось по крайней мере это желание: анархисты достигли минимума организованности и желали не быть организованными вовсе.
Оглядываясь назад на эти 50 лет, прожитые с 1880 года, нельзя не видеть в настоящее время, что пламенные революционные чаяния того времени выросли из ошибочных суждений. Во Франции, когда установлены были, начиная с 1880 года, свободы слова, собраний, союзов, все социалисты поспешили уйти в политику. Никто и пальцем не шевельнул для борьбы за новую коммуну, зато возник спор за места в муниципальных советах. Аграрные движения в далеких Андалузии и Ирландии были подавлены или отведены в политические каналы, как в Ирландии. Царизм фактически раздавил террористические группы в течение 80-х годов, как это столь патетически показывает Вера Фигнер в своих воспоминаниях.
Изолированные акты социальной мести по отношению к отдельным жестоким работодателям во Франции, изолированные акты индивидуальной экспроприации в разных странах, изолированные случаи убийства единичных полицейских чиновников в разных местах, даже события огромного масштаба, вроде Хеймаркетских событий в Чикаго 4 мая 1886 года, — все это не вызвало коллективных действий, не привело к широким народным движениям сочувствия. Самыми большими событиями были восстание шахтеров в Бельгии весною 1886 г. и бунт лондонских безработных в 1886 году, а также столкновение на Трафальгарском сквере в ноябре 1887. года, — но роль анархистов в этих вспышках недовольства, вызванных острой нуждой, была мала, и они чувствовали это повсеместно, в каждом отдельном случае. Таким образом возможности революции в действительности еще не существовали и было бы благоразумно перейти к прямой пропаганде самого открытого и широкого характера вместо того, чтобы попытаться ускорить события путем нескольких индивидуальных актов, воображая при этом, что дело близится к социальной революции, что обыкновенная пропаганда едва ли еще нужна. Это отсутствие правильного понимания было тем более роковым, что в 80-х годах авторитарные социалисты сделали очень большие успехи, создали свои рабочие и социалистические партии, организовали Широкие массы для завоевания свободы и избирательных прав и объединили рабочих в их социалистических синдикатах.
Таким образом, в течение этих 80-х годов большинство анархистов, вольно и невольно, вынуждены были вести существование в форме разбросанных групп, свободных, конечно, от всяких посторонних влияний или вмешательства, но зато отделенных от масс, с которыми, во время Интернационала, они старались быть в тесном соприкосновении. Авторитарные социалисты, слабые и достаточно дискредитированные в течение первых годов упомянутого периода, выдвинулись на первый план и завоевали массы, до которых голос и протесты анархистов доходили со все возрастающими затруднениями. Я не упускаю здесь из вида, что анархисты делали героические попытки вернуть себе утерянную почву, но после таких попыток те же самые причины — отвращение к коллективному, согласованному усилию — опять привели их к изоляции и уменьшили их численность.
Итак, последний период коллективистического анархизма в Испании, особенно в годы 1886-1893, представляют собой прекрасное зрелище. Коммунисты-анархисты, в лице некоторых групп, относились к коллективистам с насмешкой и пренебрежением, называя их ископаемыми, но их самих считали чрезвычайно односторонними и примитивными фанатиками. Сами коллективисты, ознакомившись в 1886 году с более соответствующими изложениями коммунизма, — с английскими произведениями Кропоткина, главным образом, — и услышав позднее, в конце 1891 года, Малатесту во время его испанского лекционного тура, когда он излагал коммунизм в указанном выше духе, пришли к тому, что стали считать это понимание равноправным с их собственным пониманием и сделали заключение, что только будущий опыт сможет решить, кто был прав. Поэтому многие из них придерживались того, что они называли “анархизмом без эпитета”, просто анархизма, отказываясь связывать себя и тех, кого привлекала их пропаганда, с какой-нибудь экономической доктриной, еще не проверенной на опыте. Каждую доктрину должны проверить на будущем опыте деятели грядущих времен, и только они могут решить, что правильно, а что неправильно, что следует принять, а что отвергнуть.
Эта беспристрастная позиция, рекомендованная всем группам международного объединения на конференции ее 1889 и 1897 годов, не была принята, и на это предложение даже редко обращали внимание анархисты других стран. Они стояли за единое экономическое решение, считая необходимым бороться со всеми другими экономическими взглядами. Религиозные люди поступили бы так же, как они поступили, наука же рассматривала бы все такие предвидения будущего, как простые гипотезы. Она стала бы на сторону испанских товарищей, которые 40 лет тому назад придерживались экономического агностицизма, хотя лично они при этом имели свои собственные экономические убеждения, близкие их сердцу. Однако, они не считали, что их желания или предпочтения были свободны от возможных ошибок.
Те же самые испанские коллективисты-анархисты добровольно отказались от своей старой организации, которая, в сущности была организацией Интернационала 1870 г., — в пользу экономической организации агрегата различных антикапиталистических организаций — “Федерация Сопротивления Капиталу”, — и агрегата групп различных анархических течений — “Анархической Организации”.
Они были единственными анархистами, которые, начиная с 1886 года, примкнув к американской инициативе, стали подготовлять первомайские выступления не как простые демонстрации, а по примеру широко распространившихся знаменитых генеральных стачек в Каталонии, в мае 1890 и 1891 г.г. Репрессии после андалузского аграрного бунта в январе 1892 г., равнодушие многих анархистов к согласованным усилиям и жестокие преследования с применением пыток, последовавшие за некоторыми индивидуальными террористическими актами в последние месяцы 1893 года, подорвали дальнейшее развитие этого прекрасного и широкого движения.
Другая сочувственная попытка была сделана Малатестой после его возвращения из Аргентины, где он провел время с 1885 до середины 1889 года, после его побега из Италии. Он вернулся и стал издавать газету “L’Assoziazione”. Он же предложил объединить анархические группы в новый интернационал — “Интернациональную Социалистическо-Анархическую Революционную Партию”. Уже это название показывает, что он был противником всяких односторонних доктрин. В социалистическом анархизме было место для коммунистов и коллективистов. Слово “социалистический” было прибавлено в качестве указания на то, что речь шла об анархистах, признававших социализацию частной собственности, так как школа американских индивидуалистов-анархистов (Б. Р. Таккер) состояла из анархистов, стоявших за частную собственность и отвергавших все, что носило социалистический характер.
Это предложение Малатесты, благоприятно встреченное в Испании, не нашло никакого отклика в других странах. Даже в Италии, после 1 мая 1891 года и позднейших преследований, принцип организации был отвергнут, хотя и не так решительно, как во Франции. Не следует думать, что я чересчур высоко ценю организацию. Я — последний, кого можно в этом обвинить. В очень многих случаях обычные дружеские отношения между группами делают организационные связи совершенно бесполезными: здесь налицо взаимное доверие, сходство взглядов, личные отношения. Отсюда само собой возникает соответствующее сотрудничество, когда к тому представляется случай, совершенно так, как два друга не имеют никакой нужды и формальной связи для того, чтобы помогать друг другу при определенных условиях. Никто не может возразить против этого. Но были также и анти-организационисты, настроенные против даже таких дружественных отношений. Они считали, что их автономии причиняется ущерб каким бы то ни было соглашением или обязательством, требовавшим точного выполнения. В каждом, кто пытался согласовать усилия, они видели диктатора, общественную опасность. Такие преувеличения вставляли палки в колеса всякой солидарной работе.
В общем, эти тенденции к распылению были сильнее в 80-х годах, чем тенденции к координации. Существует, по-видимому, противоречие между этим чрезмерно осторожным скептицизмом, видевшим в наиболее активных товарищах прежде всего будущих начальников и диктаторов, и чрезмерной доверчивостью тех, кто считал, что после социальной революции люди станут продуктивно сотрудничать и что вся задача производства и распределения будет почти автоматически выполняться без дальнейших препятствий и затруднений. Да, это противоречие существует, и оно объясняется склонностью к абстрактным рассуждениям, доводившим до предельных крайностей, какие может построить мысль в каждом вопросе.
Этот ригоризм, пренебрегавший предостережениями Малатесты и Мерлино, подстегнутый несравненным оптимизмом Кропоткина и укрепленный молчаливым согласием Реклю, хорошо понимавшим, что это была лишь переходная ступень, которая будет пройдена тем скорее, чем меньше будет вмешательства со стороны, — все это характерно для 80-х годов, когда анархизм, до тех пор развивавшийся в маленьких группах, стал известным и приемлемым для значительно более широких слоев народа, главным образом среди французских, немецких, английских и американских рабочих, которые вложили в него иное понимание, чем малочисленные группки ранних его сторонников.
Я пытался объяснить все это путем ссылок на подлинные источники в моей книге “Анархисты и социальные революционеры” (издана на немецком языке в 1931 году, 409 стр.), дающей изложение периода 1881-1886 годов, а также в моей рукописи такого же объема, если не больше, почти законченной и доводящей изложение до периода 1886-1894 годов в разных странах. Изложенное выше представляет собою некоторые из моих выводов. В следующей статье я добавлю еще изложение французского движения периода 1886-1894 годов, а затем перейду к рассмотрению периода 1895-1914 годов в истории наших идей.