Анархист, участник крымского Майдана Александр Кольченко после вторжения российских войск продолжил активность в движении сопротивления оккупации, но вскоре был схвачен спецслужбами. Он проходил по одному делу вместе с Олегом Сенцовым — обоим присудили длительные сроки заключения по статье о «терроризме». В сентябре 2019 года их освободили вместе с десятками других украинских пленных. Александр провет пять лет в тюремных застенках и не отказался от своих убеждений.
Опубликовано 22.10.19.
В каких движениях ты участвовал до того, как Россия вторглась в Крым? Чем вы занимались?
Я как раз за год-два до Майдана участвовал в основном в экологических инициативах. За несколько лет до этого мы выступали против узаконивания платных услуг в университетах, организовали марш в поддержку этого движения. Координировал все эти действия студенческий синдикат, который мы собрали. Вначале он был реальной силой, но люди постепенно начали терять интерес, и движение заглохло. Мы также застали забастовку работников Крымтроллейбуса, когда они требовали возвращения долгов по зарплате.
Зимой 2013-2014 мы с ребятами участвовали в крымской экологической инициативе. Это был один из способов поддержать Майдан, но с эко-защитных позиций. Когда уже пришли зелёные человечки, мы проводили антивоенные акции. Но мы не могли выступить организованной силой, выдвинуть свою повестку дня — просто были рядовыми участниками этих акций, так как считали это самым важным.
Как изменилась политическая атмосфера Крыма во время Майдана?
Атмосфера, скажем так, была напряжённая. Ходили слухи, что в Крым едет «поезд с бандеровцами». Ситуация была «реакционной». Поясню свою мысль. В своё время Великой Французской Революции противостояла реакция — движение против революционных преобразований. И Крым можно вполне сравнить с французской Вандеей, местом, где у реакционной элиты была широкая поддержка.
Что изменилось во время вторжения?
У людей, которые не придерживались провластной позиции, появились проблемы, их задерживали представители так называемой «самообороны Крыма». Отводили в офис Партии Регионов или Компартии, где пытали, допрашивали. У коммунистов, как мне показалось, не было сильной поддержки по сравнению с другими силами, но тем не менее в их офисе в центре Симферополя был штаб самообороны — пыточная.
Помню, как мы вышли на пикет в поддержку рабочих-транспортников, требовавших вернуть задолженности по зарплате. К ним подошли «зелёные человечки», с автоматами наперевес и «вежливо» объяснили, что лучше убраться. После этого было ясно, что никакой мирной борьбы против оккупационной власти в Крыму не получится.
Как поменялись люди? Не было ли ощущения, что обыватели превратились в носорогов, как в известной пьесе Эжена Ионеско?
Да, превращение было. Было очень много пьяных, куда больше, чем обычно, все обвешаны георгиевскими ленточками. В день референдума был грандиозный праздник. Помню главу семейства, который в марте обмотал голый торс российским флагом. Он был пьян и гулял в таком виде с женой и детьми, по дороге надираясь водкой. Пьяные пели в караоке русские патриотические песни. Видеть это было очень грустно.
Многие встречали «зелёных человечков» как освободителей. Это странно. У вас на улицах солдаты соседней страны с оружием в руках — с оружием, которое они обязательно используют. Настороженное отношение к ним было бы логичным, но часть людей всё же воспринимала их как хороших парней. Сейчас, мне говорили, такой эйфории уже нет. У них было много времени подумать о своем выборе.
Многие бывшие враги в то время объединились в борьбе против оккупации. Какая публика вошла в движение сопротивления, какие были идеи? Вы ведь с многими из них находились буквально на ножах — например, с правыми радикалами.
Да, у нас были серьезные разногласия, но когда начался Майдан, в нём также участвовали футбольные хулиганы правых взглядов. Были ситуации, когда на нас планировали нападения какие-то мелкие околофутбольные группы. Но нам оказал помощь старый правый хулиган — он готов был драться и получать по лицу вместе с нами. Он это аргументировал тем, что в связи с войной между ультраправыми и ультралевыми в Украине должен быть мир. Я сказал, что никакого перемирия быть не может, но во время революции мы могли быть либо с народом против мусоров, либо с мусорами против народа — такой раздел. Так я это видел.
Когда вам стало понятно, что Россия в Крыму — это всерьёз и надолго?
Для меня это стало ясно только после моего задержания. До этого я искренне верил, что так не должно быть. Поэтому не принимал факта оккупации. Думал, что всё это временно.
Рассматривали ли ты возможность уехать на материк?
Я рассматривал. Многие друзья и подруги начали уезжать сразу после «референдума». Меня приглашали во Львов товарищи из «Автономного Опора» (украинское лево-националистическое движение, — ред.), но я собирался продолжать борьбу. У меня в Крыму оставалась семья, которую я не мог бросить.
Я не рассчитывал, что нам удастся изменить ситуацию. Я не переоценивал наши силы, но надеялся, что кто-то вдохновится и последует нашему примеру, чтоб борьба не прекращалась.
Какие были мысли, когда тебя схватили? Верил ли ты, что до серьезного преследования дело не дойдет?
Когда схватили, то иллюзий у меня не было. Санкции по статьям о терроризме — десятки и десятки лет. Я пребывал в некоторой растерянности. Понимал, что это будет показательный процесс для устрашения населения. Когда я шёл на акцию, то не исключал ареста и срока. Но совсем не такого, какой в итоге получил.
Всю зиму и весну крымчанам рассказывали о мифических «поездах с бандеровцами». Они якобы должны были приехать, чтобы уничтожать русских. Самое удивительное, что взрослые люди верили в эти сказки. Прошло какое-то время, а поезда с бандеровцами так и не приехали. Для того, чтоб обосновать аннексию Крыма, нужно было показательное дело. И вот нас всех, в том числе незнакомых друг с другом, назвали в материалах сфабрикованного дела «Правым сектором». Такое пугало сделали.
Чем угрожали оккупанты и их помощники среди местных?
Если ты знаешь о политической ситуации в России, то всё становится ясно. Нужно завязывать с политическим активизмом, уходить в подполье или уезжать. Многие люди пропали без вести. Тут всё было понятно и без персональных угроз.
Как развивались твои взгляды в условиях оккупации, к каким выводам ты пришёл весной 2014 года?
Мои взгляды остались неизменными, я был анархистом и остался им. Я убеждён, что нужно было отстаивать хотя бы базовые демократические ценности, чтобы оставалась возможность активистской деятельности для борьбы. Вспоминая об опыте беларуских анархистов после атаки российского посольства, которая привела к репрессиям, я думал об опасностях со стороны нового режима.
Что изменилось в системе твоих ценностей за время плена? Что нового, важного или полезного ты узнал?
Мои взгляды только укрепились. Любая власть человека над человеком и эксплуатация человека человеком есть зло. Тюрьмы не выполняют никаких полезных исправительных функций, они как минимум неэффективны, а на деле — вредны и являются угрозой для широкого спектра людей.
В тюрьму могут попасть не только активисты или люди, ведущие преступный образ жизни, но и практически любые люди. Например, по «народной» статье 228 за употребление наркотиков или за причинение вреда здоровью во время какого-то бытового конфликта. Закон даёт репрессивным и карательным органам слишком много полномочий.
Я бы не сказал, что узнал в тюрьме что-то новое. Скорее, я стал более осторожным, более избирательным в связях — нужно было понимать, с кем и на какие темы общаться. Вот и весь опыт. А так чтобы что-то новое узнать — вряд ли.
Каким ты видишь будущее нашей страны, что важно изменить в первую очередь, и кто это может сделать?
Мне кажется, нужно менять политическую структуру, люди должны принимать участие в низовой борьбе против властей, против капитала — на месте работы, на месте учёбы, повсюду. Какие-то низовые экономические, политические инициативы, чтобы люди старались влиять на принятие решений.
Необходимость деоккупации и анархизм — как это укладывается в твоей системе координат?
Я придерживаюсь интернационалистических позиций, но в то же время следует учитывать политическую ситуацию в России и в Украине. Я вижу, что ситуация в Украине по свободе мирных собраний, по свободе объединений объективно лучше, чем в России или в так называемых «народных республиках» ДНР-ЛНР, где практически средневековье. Это всё представляет угрозу для базовых гражданских прав и возможностей вести политическую борьбу.
Что должны делать украинские анархисты в текущих условиях?
Мне кажется, следует организовывать экономические проекты — организовываться по месту работы и стараться трясти начальство. Наёмным и самозанятым рабочим следует бороться против эксплуатации. В то же время нужно организовывать потребительские кооперативы, устраивать кампании против подорожания жизни, пытаться создавать альтернативное экономическое пространство.
У тебя как у крымчанина есть мысли, каким образом можно освободить Крым?
Я думаю, деоккупация не имеет военного пути. Это сможет произойти только после того, как режим Путина будет свергнут — поэтому нам нужно поддерживать российских товарищей в их борьбе с режимом, помогать им, выражать солидарность с политзаключёнными.
А как быть украинским анархистам с активистами других взглядов? На каких условиях и по каким вопросам ты бы строил сотрудничество?
Я против организованной коалиции с теми людьми и организациями, которые придерживаются противоположных нам взглядов, но тем не менее не исключаю одновременного участия в некоторых отдельных акциях с теми, чьи взгляды могут не совпадать с нашими. Например, в экологических акциях, в акциях поддержки украинских и российских политзаключенных.
