10 лет назад был убит адвокат Станислав Маркелов. Среди его подзащитных – антифашисты и экологи, солдатские матери и жертвы благовещенского ОМОНа, родственники чеченки Эльзы Кунгаевой и химкинский журналист Михаил Бекетов. Неонацисты, застрелившие также шедшую вместе со Стасом его единомышленницу – журналистку Настю Бабурову – приговорены к крупным срокам. Некоторые из их друзей и единомышленников сегодня работают в госструктурах и провластных СМИ, другие воевали или воюют по обе стороны фронта в Украине. Фигура, подобная Маркелову столь же необходима, сколько и труднопредставима в России сегодня.
В девяностые Стас Маркелов был среди тех, кто апеллировал к небольшевистской левой традиции, зажатой между агрессивными рыночниками и советскими реваншистами. В октябре 1993 вместе с единомышленниками он участвовал в медбригаде, которая помогала нуждавшимся с обеих сторон конфликта, опзвернувшегося в самом центре Москвы. Залечивание ран и наложение швов здесь можно символически сравнить с соединением двух частей разорванного общества. С одной стороны – энтузиасты 1991 года, те, кто в 1993 еще верил в скорое торжество либеральной демократии. С другой – те, кто не ожидал впереди ничего хорошего, но не имел иной контр-повестки, кроме фанатичного антилиберализма и воспоминаний об СССР.
Этот разрыв не затянулся до сих пор. Его живым преодолением был Маркелов, совмещавший либерально-правозащитные и левые ценности. Комбинация очень редкая в России – большая часть либералов, верящих в права человека, еще с советских времен скептически относится к разговорам о социальной справедливости и равенстве, левые же, наоборот, чаще всего воспринимают правозащитную риторику как прикрытие экономической агрессии неолиберализма. Факт, однако, в том, что либералам в России не выжить без серьезного сдвига влево (это хорошо понимает Навальный), ну а левые, которые чуть что обращаются за бесплатной помощью к либеральным правозащитникам, а потом продолжают клеймить их как врагов рабочего класса, выглядят просто нелепо.
Эта нелепость лишний раз подчеркивает уникальность опыта Маркелова, который через политический активизм пришел к профессии адвоката, затем пренебрег стабильно оплачиваемой профессиональной карьерой и стереотипом о недопустимости смешивания личного, политического и профессионального в юриспруденции – ради миссии защитника самых уязвимых и бесправных. Еще одна важная и диковинно звучащая в России вещь, показанная Маркеловым: ангажированный юрист, как и ангажированный журналист – это не тот, кто за деньги выполняет требования заказчика, а тот, кто следует своим гражданским, политическим убеждениям и нормам профессионального сообщества.
Понимая, насколько важна для выживания левых и социальных движений сеть именно таких ангажированных юристов и ориентируясь на богатый мировой (да и наш дореволюционный) опыт, Маркелов создал Институт верховенства права – группу адвокатов, готовых бесплатно защищать активистов и жертв произвола.
Его уникальное место внутри и на границе нескольких сред, в гуще активистов и в их публичном представительстве, на социальных форумах и научных дискуссиях освобождало его от парализующих групповых стереотипов, позволяло действовать смелым, парадоксальным, новаторским образом, приближало к той истине, которая больше истины “правильного политического высказывания” и к той преобразующей практике, которая больше, чем правозащита. Позволяло делать уникально точные и смелые выводы из прошлого и прогнозировать важные глобальные тенденции.
Наряду с весьма критическими и далекими от ностальгии рассуждениями об СССР, Маркелов напоминает о том, что о том, что за демонтажом постылых и казалось бы лишенных содержания советских символов пришел не демократический социализм, как наивно рассчитывали левые диссиденты, а “открытое разваленное общество… которое в сочетании с идеями Хайека и Фридмана стало похоже на придорожный кабак во время эпидемии чумы”. “Что в первую очередь выкинули? Именно символы со всей содержательной частью. Стали говорить, что богатым быть не стыдно. А быстрое богатство какое? Это спекуляция. Стали говорить, что защита прав трудящихся – это несерьезно, над этим надо смеяться…”
То, как под соусом борьбы с коммунистическим реваншем, уничтожаются эгалитарные ценности и структуры социального государства, Маркелов хорошо видел еще в девяностых. “Стас в рядах левой фракции (СДПР) очень последовательно отстаивал позицию, что социал-демократия, если хочет быть таковой не на словах только, а на деле, должна ориентироваться на рабочее движение, должна занять позицию защиты демократии уже не столько от сил “коммунистического реванша”, сколько от новой власти”, – вспоминает историк и профсоюзный активист Павел Кудюкин.
Так что вполне понятно откуда растут рассуждения Маркелова в конце нулевых о том, что терпимость большой части либералов к ультраправым в контексте общих антикоммунистических сантиментов порождает монстра национал-либерализма – опасность 21 века, сопоставимую по его мнению, с нацизмом в веке 20-м. Тогда же он прогнозирует разделение либеральной среды на тех, кто сдвинется влево, к социал-демократии, и тех, кто предпочтет альянс с националистами.
“Национализму может противостоять только интернационализм, но как всегда, отказываясь от советского прошлого, мы вместе с водой выкинули ребенка. А в национальном вопросе мы еще втоптали этого ребенка каблуками в грязь…”.
Стремление и способность соединять разные среды поверх выдуманных и реальных барьеров, а также программная уверенность в том, что ультраправые представляют угрозу демократии везде и всегда – в этой позиции Маркелова был не только очевидный (и увы, доказанный ходом событий) героизм, но и редчайшая политическая зрелость, особенная очевидная в сравнении с сектантством и одновременно тактической беспринципностью политсреды (двух крайностей, отлично соединяющихся друг с другом). “Я, конечно, против фашизма, но нельзя ущемлять никого”, – поется в русской версии известной песни американского барда Фила Окса – пародии на политическую толерантность либерализма. Прогрессивное гражданское общество и левое движение должно ущемлять нацистов, был уверен Маркелов, иначе они совместно с богатыми и власть имущими в итоге однажды серьезно ущемят всех остальных.
Когда стычки между субкультурными нацистами и антифа, а также показательные убийства последних стали повседневностью, и большая часть интеллигенции видела в этом только дикую жизнь мало отличимых друг от друга группировок, Маркелов решительно встает на сторону антифашистов. Он обвиняет уличных убийц и их высокопоставленных патронов, пишет известный текст “Патриотизм как диагноз”, а, вероятно, и всю опубликованную анонимно брошюру “Красная книга Антифа”…
“Антифа – это способ остаться людьми в стаде, где главенствуют понятия нация, власть, деньги, доход, империя и иерархия. Антифа – это способ защиты нашего равенства и нашей свободы. Если общество борется с фашизмом, то это живое общество и это борьба не на жизнь, а на смерть. Это живой фронт, в котором решается, будем ли мы жить дальше”.
Здесь же он объясняет свое скорее анархистское понимание “тыла” – как коммун, сквотов и прочих самоорганизованных пространств, где возможна жизнь без эксплуатации и иерархий, и вполне социалистическое понимание “фронта” – как публичной политической борьбы с фашизмом во власти и в обществе.
Надо признать, что Маркелов трагически переоценил возможности субкультурного антифашистского движения. Возможно, оттого что недооценивал собственную незаменимую роль в нем – роль по сути единственного публичного лица, основного адвоката и идеолога-объединителя. И только в его последней речи слышна пронзительная, запавшая в каждого из нас тревога, близкая к обреченности: “…это уже не работа. Это уже вопрос выживания. Нам нужна защита от нацистов. Нам нужна защита от мафиозных властей. Даже от тех же правоохранительных органов, которые просто часто прислуживают им. Нам всем нужна защита”.
Вскоре после гибели Стаса, на фоне разнообразных вызовов – репрессии, протесты 2012 года, украинские события – антифашистское движение фактически сошло на нет. Но его история не закончена. Надежды на то, что недовольная системой молодежь вместо лево-правых разборок окажется вовлечена в профсоюзную, рабочую и иную социальную борьбу, оправдываются, мягко скажем, не вполне. Это естественно – чем хуже защищен труд, чем слабее экономические гарантии и социальные связи, тем меньше шансов у профессиональной и классовой солидарности. И тем больше шансов у идеологической агрессии за чистоту крови, нации, культуры, за ту или иную героическую версию истории. Агрессии, которая неизбежно выплескивается на улицы, вызывает отпор и ввергает всех в новые кровавые распри.
Всплески антимигрантской и в целом националистической истерии, тактические связи между уличными нацистами и властью (а то и оппозицией), уличная борьба – все это может вернуться в любой момент. Сумеем ли мы в этот раз подготовиться лучше?
Маркелов показал, что при наличии публичных спикеров и самоотверженных адвокатов антифашизм может быть чем-то большим, чем модная субкультура или выхолощенная государственная идеология. Он может стать основанием новой гражданской общности. А может и не стать: выступления Стаса звучат укором тем, кто использовал в последние годы память о Победе в 1945 для оправдания внешних агрессий, и тем, кто насмешливо отрицал вполне реальное уличное насилие нацистов в Украине и их структурные связи с новой властью.
“Разумеется, он был бы среди участников протестных митингов “За честные выборы”. Наверно, помогал бы Олегу Шеину, будучи его помощником по Госдуме, во время выборов в Астрахани и известной голодовки. Почти наверняка был бы одним из адвокатов обвиняемых по Болотному делу – от Духаниной и Кавказского, Гаскарова и Бученкова до Удальцова и Развозжаева включительно”, – говорит историк, друг Маркелова Ярослав Леонтьев.
В тех новых сложных ситуациях, до которых Маркелов не дожил, он непременно старался бы, отсекая агрессивные, разрушительные крайности, искать общую – антиимперскую, антифашистскую, по-настоящему демократическую – платформу для оппозиции.
Важная деталь: Болотная и особенно Оккупай стали не только попыткой объединения разных политических сил, но и пиком интеграции разных типов активности, политизации интеллектуальных и творческих занятий. Потом, на фоне разочарования и экономического спада, началась специализация и деполитизация, многие ушли в карьеру или личную жизнь, оставив попытки совмещать трудносовместимое. Для того, чтобы делать это сегодня, нужно еще больший подвижнический запал, чем во времена Маркелова.
Тем очевиднее, что через 10 лет после смерти Стаса его фронт – фронт борьбы публичного интеллектуала, антифашиста и демократа за человеческое достоинство и справедливость – по-прежнему ждет всех нас.
