Павел Крисевич: «Я сидел не за два хлопка, а за все свои акции»

Павел Крисевич стал известен благодаря ряду художественных акций в поддержку политзаключенных: он приковывал себя наручниками у здания суда, «вешался» на мосту, «горел» на кресте у здания ФСБ на Лубянке. В июне 2021 года на Красной площади Крисевич зачитал манифест, в котором обличал полицейское государство, и сделал два холостых выстрела в воздух и один — себе в голову. Против акциониста возбудили уголовное дело и приговорили к 5 годам колонии. Время в СИЗО было засчитано по формуле «день за полтора». Всего в заключении Крисевич провел чуть больше 3,5 лет.

‍«Останусь единственным, кто застрелился на Красной площади»

— Стоила ли акция на Красной площади 3,5 лет в заключении?

— Я все равно думаю, что она стоила того. Если бы у этой акции не было какого-то эха и какого-то КПД, то мне бы письма перестали приходить гораздо раньше, а так они к концу срока стали только больше приходить. И сохранилось то информационное поле, которое визуализировало меня как акциониста.

Я до сих пор считаю, что мне надо было сделать в тот момент эту акцию, и хорошо, что я успел. Потому что всегда существовала вероятность, что я мог бы вообще ничего не сделать и сел бы за что-нибудь другое, не связанное с акционистским творчеством. И, как минимум, уже точно никто другой не застрелится на Красной площади, потому что все видели, к чему это приводит. И я, наверное, останусь единственным, кто застрелился на Красной площади. В творческом плане.

— Ожидал ли ты, что тебя арестуют по уголовной статье из-за холостых выстрелов?

— Да, меня даже адвокат отговаривал. Я тогда советовался с Мансуром Гильмановым, он отобрал мой первый пистолет и сказал: «Ты ничего не сделаешь, иначе тебя посадят». Он очень серьезно перепугался. А я в итоге заерепенился и все-таки [это] сделал. Я, конечно, думал, что меня посадят. Правда, не думал, что это вывернется в совсем уж репрессивную форму, когда все обвинение высосут из пальца. Оно стало просто обрамлением того, что меня хотели посадить в принципе. За всю мою деятельность, а не за какой-то конкретный эпизод.

Я сидел не за два хлопка, а за все свои акции, которые очень раздражали систему. И система просто нашла повод. Той резкостью, в которой была совершена акция, я этот повод системе дал, А потом система могла раскручивать [дело] как угодно.

СИЗО vs лагерь

— Тяжело ли было сидеть?

— На СИЗО, на Бутырке, в какой-то момент уже так приелось сидеть спокойно, но я, честно, [предпочел] бы весь срок там досидеть, нежели ехать на лагерь. Там уже наметаны были все творческие маршруты, творческие занятия.

Можно было спокойно рисовать, шить плюшевые игрушки, расшивать одежду. Сотрудников это вообще никак не трогало, никто меня не ограничивал.

А на лагере, на Металлострое был полнейший флешбэк того, что я уже пережил в армии. И этот лагерный полудурдом-полувоенщина в какой-то момент уже жутко надоели. Очень давило, что мешали заниматься творчеством.

В лагере самое тяжелое — это постоянно прокручивающийся распорядок, постоянно день сурка. И эти часовые стояния на плацу на утренней и вечерней проверках. И походы в столовую: пока ты придешь в столовую, постоишь в очереди на этой выдаче дебильной, где половина народу, которые полублатные-полуактивисты, проходит вперед очереди [потому что они сотрудничают с тюремщиками]. Потом ты стоишь в очереди, ждешь, пока все покушают, и из столовой идешь обратно в барак. И так постоянно. Ходили строем туда. Еще зарядка утром. И еще ты думаешь, как бы не начали докапываться до какой-то чепухи опера. Ощущаешь себя в большей степени под контролем.

Я был на самом режимном отряде. Там надо было платить за то, чтобы питаться на кухне, за то, чтобы мыться в душе. Я не платил. И там за тобой постоянно следят через камеры наблюдения: как только им что-то не нравится, они давят на тебя через старшину [старшина — заключенный, наделенный полномочиями младшего сотрудника администрации колонии. — прим. После]. В какой-то момент я просто сказал, что мне вообще похуй, что там опера́,  не лезьте ко мне, я просто вас в ответ заебу. На этом мы разошлись.

Был такой момент: люди написали жалобы, что цензор в отпуск ушел и письма не проходят. Опера стали следить по камерам, пытаясь мне за что-то взыскание влепить. А я просто весь день сидел в комнате по воспитательной работе со всеми застегнутыми пуговицами и рисовал котов. Когда ходили мусора, я вставал, давал доклад дебильный, и ко мне было не прикопаться. И тогда стали поступать сигналы, что если ты сейчас на взыскание не попадешься, мы придем и разъебем весь барак. Пришлось прилечь на кровать, что считается нарушением, и съездить в ШИЗО на 4 дня [ШИЗО — штрафной изолятор, камера, куда помещают в качестве наказания. В ШИЗО запрещены передачи, свидания, личные продукты питания, сигареты].

— В 2020 году ты говорил: «После армии ты уже не меняешься каждую неделю, после армии уже не мальчики, а мужики выходят. Жизнь на гражданке успеваешь там за год переосмыслить». А что можешь сказать про тюрьму?

— Я думаю то же самое. Если кто-то не хочет служить в армии, может просто отсидеть год в тюрьме, и [он там] испытает примерно тот же опыт коллективного общежития. Поймет, может ли он жить вместе с людьми. Притом если он будет на каком-то человечном режиме, как на Бутырке, то он там научится себя вести по-людски. А если он будет как на Металлострое, то он переживет тот же опыт, что и в армии, — с подчинением, с ощущением, что он часть какого-то механизма, что его пытаются постоянно вбить как шестеренку. И там придется выбирать: или шестеренкой крутиться, или постоянно попадать в еще худшие условия — ШИЗО, СУС [строгие условия содержания, куда помещают «злостных нарушителей режима» ] .

«Пересекались, общались, друг друга поддерживали»

— Встречал ли ты в заключении других политзаключенных?

— Да. Например, на Металлострое до сих пор сидит Сева Королёв, он по «фейкам» сидит [за посты о военных преступлениях российской армии в Украине ]. Егор Балазейкин, которого обвинили в поджоге военкомата в 16-летнем возрасте — точнее, в том, что он бросил бутылку, которая не разбилась. Еще Андрей Пыж, который за разглашение гостайны сидел на Металлострое. Еще подельник Дарьи Треповой сидел, но мы с ним не пересекались, он работал на разгрузке какой-то угольной смеси. С остальными пересекались, общались, друг друга поддерживали. Но я бы не сказал, что там был какой-то коллектив политзеков. Его не может сложиться, потому что отряды изолированы. А если люди работают, то ты с ними пересекаешься разве только на завтраке.

А в Бутырке… Там мельком с Яшиным пересеклись, с ребятами из «Маяковского дела» [поэтов Артема Камардина, Николая Дайнеко и Егора Штовбу обвинили по статьям об экстремизме и антигосударственных призывах из-за чтения стихов ] катались на автозаке до Тверского суда и в подвале суда сидели в одном «стакане» [тесном, замкнутом помещении для заключенных] .

Наиболее близкое общение сложилось с Егором Балазейкиным. И хочется попросить, чтобы все его поддерживали, обращали внимание на его дело. В его возрасте особенно тяжело встраиваться в ход взрослой колонии. И, конечно, солидарность и письма, которые ему отправляют, очень важны. Думаю, если его люди будут и дальше поддерживать, то Егор освободится полноценным, не сломленным человеком.

— Как ты думаешь, при таком количестве политзеков, как сейчас, может ли образоваться класс политзаключенных внутри пенитенциарной системы?

— Мне кажется, у нас просто не так много политзеков сидит. Очень много тюрем, и все очень распылены по разным СИЗО, колониям. Даже если брать Металлострой, там сидят 3-4 человека, которые [распределены] по разным отрядам, которые почти не пересекаются из-за распорядка дня и того, что очень много локалок и заборов.

— Был ли страх, что тебя не выпустят по окончании срока, как это произошло, например, с математиком и анархистом Азатом Мифтаховым, которого задержали прямо выходе из колонии и отправили в СИЗО по новому делу?

— В этом плане да. За неделю до освобождения началась суета, приезжали всякие сотрудники. Я так понимаю, у них плановый объезд любого, кто освобождается, [чтобы] нагнать страху, сказать, что если ты что-то сделаешь, мы тебя посадим. Также оказать давление на родных и близких. Но стало понятно, что они больше опасаются того, что я буду делать на свободе. Конечно, напряженность от этого выросла. Появилось чувство, что сидел три с половиной года, думал, сейчас выйду на свободу, — а на свободе еще большая паранойя, еще больший контроль в каком-то плане.

Но я думаю, это отличительная черта современной России, что все стало более параноидальное, более депрессивное в том плане, что очень сильно следят за сказанным. Всегда стараются вцепиться в тебя, если ты где-то оступишься. И поэтому приходится быть максимально аккуратным.

Хотя по освобождении очень не хочется. Ты думаешь: блин, наконец-то я выбрался из этой системы! А потом понимаешь, что просто переполз в другую. Здесь больше простора, гораздо больше всяких приятных моментов. Но все равно ты остаешься в системе и тебе приходится как-то в ней лавировать, уже по-новому.

Как война повлияла на заключенных

— Как ты узнал о начале полномасштабного вторжения в Украину?

— В 4 утра начали по всем каналам крутить Владимира Владимировича, почти вся хата спала, и мы проснулись от того, что люди очень громко причитали: «Ой, что происходит, что происходит». Все подскочили к телевизору и увидели, что началась вся движуха. Я думаю, никто не ожидал этого.

— Как ты воспринимал происходящее за забором в дальнейшем: эскалацию военных действий, принятие новых репрессивных законов, резкое увеличение числа политзаключенных?

— Нас эти все новости почти никак не касались, [они до нас] не доходили. После 2022 года, естественно, стало ощущаться, что больше политзеков стало, и в той же самой Бутырке резко появилась куча народу: ребята по «Маяковскому делу», Яшин проезжал, Кригер. Но в целом в Бутырке вообще ничего не изменилось за 3 года, что я там просидел.

Уже когда на лагерь приехал, там оказалось, что у нас сидит огромное количество народу по 337 статье, которые в отпуске решили чуть задержаться и которых посадили [на сроки] от 5 до 10 лет за оставление военной части самовольное.

Тюремный мир особенный: он находится в своей изоляции, в просмотре скандальных программ о конспирологии и паранормальных явлениях на «РЕН ТВ». Единственное, что нас там встряхнуло, — это события с Пригожиным. Воздух как будто бы наэлектризовался. Все ждали развязки событий. И, собственно, все. В остальном тюремная изоляция так действует: хотя все были в курсе новостей, но [понимали], что их это никак не заденет. Играли в нарды, занимались пустыми конфликтами и все в таком духе.

— Кстати, про Пригожина. Ты застал его приезд в колонию?

— Не, я это не застал. Ребята рассказывают, он на вертолете чуть ли не на плац сел. Впечатления у заключенных в целом положительные. Там просто достаточно много людей сидело, так или иначе связанных с «Вагнером». У них, конечно, своеобразный взгляд на события, но, по крайней мере, то, что им обещали — амнистию за полгода службы —  почти всем выполнили. Поэтому [они] очень доверяли тому, за что рисковали.

— Предлагали ли тебе отправиться на фронт, когда ты был в заключении?

— Предлагали. Эшники, которые приходили за неделю до освобождения с допросом, начали свое общение с таких вопросов: «Мы набираем на СВО, хочешь пойти?» Они рассматривали этот вопрос как начало беседы с человеком, который находится в заключении.

На лагере же вначале почти не было заметно, что людей ходили набирали. Раз в неделю приезжал начальник военкомата Колпинского к нам в клуб [небольшой киноконцертный зал в колонии — прим. После]. И, собственно, все, кто хотел на «СВО», просто записывались. Он им рассказывал, что у них там с документами, когда их заберут. А потом что-то обострилось, и нас стали чуть ли не каждую неделю водить в клуб, показывать какие-то фильмы «вагнеровские». Показывали фильмы про то, что там зеки уходили на войну, причем сняты эти фильмы были тоже в колонии.

Был фильм «За Комарика». Его сняли где-то в какой-то колонии Курской области. Там был зачуханный заключенный «Комарик», все над ним прикалывались, пока он в какой-то момент не пошел единственный на «СВО». И вот там все зеки сидят в бараке, смотрят телевизор, и тут по телевизору показывают, как этот Комарик в одиночку захватил укрепрайон, получил медаль посмертно. И весь барак на следующем наборе на «СВО» говорит: «Все, мы за Комарика пойдем». Короче, весь барак на «СВО» ушел.

Показывали фильмы, которые, видимо, должны были сагитировать зеков подписывать контракт. Но, например, после просмотра фильма «Лучшие в аду», который «Вагнер» снимал, все сошлись на том, что — зачем туда ехать, если в фильме все сдохли? То есть этот фильм в большей мере, наверное, даже антивоенный.

— Эти фильмы обязательно было смотреть?

— Все, кто на работу не ходит, должны посещать массовые мероприятия.  И так как я большую часть времени не работал, мне надо было ходить на просмотр кинофильмов [распределение на работу — прерогатива администрации, осужденные не могут выбирать работать или нет, как и вид работы].

«Совокупность знаний и принципов»

— Каких политических взглядов ты придерживался на момент ареста? Изменились ли они за это время?

— На момент ареста у меня был жуткий замес всего подряд в голове. В большей мере я был либертарным левым, я разделял подозрительное отношение к государственным институтам управления, отстаивание свободы творчества, свободы личности. И как одну из высших ценностей рассматривал уникальность каждого человека и то, что эта уникальность несет свое особое зерно к общественной жизни. И что общественная жизнь по большей мере — это совокупность таких вот уникальностей.

И, конечно, у меня такое разжижение идеологическое после чтения Жижека было, но оно относилось к акционизму и к созданию событий, которые влияют на время. И я все больше шел к тому, чтобы уже себя никак не позиционировать политически.

После освобождения я себя не отношу ни к чему конкретному. Просто совокупность знаний и принципов. В плане того, что

необходимо проявлять солидарность и поддерживать людей, чью свободу и чьи права нарушают. Также я думаю, что, создавая творчество, ты отправляешь в будущее то звуковое и историческое эхо, которое может повлиять на общество.

За то время, пока сидел, я смог максимально профессионально осмыслить себя как художник, смог найти себя в стилевом потоке. Когда я занимался акционизмом на свободе, я даже стеснялся называть себя художником, потому что рисовал полную чепуху. А сейчас, после тюрьмы, для меня это стало куда более профессиональным,  это стало частью жизни. И со всеми судимостями мне только и остается, что быть художником. Как на меня повлияла тюрьма? Теперь я могу себя называть либертарным художником.

— А кроме Жижека, кого бы ты еще мог назвать, чьи идеи за последнее время на тебя повлияли?

— Мне в письмах в СИЗО очень много присылали статей Йозефа Бойса, и в первый год ареста я очень сильно Йозефом Бойсом и проникся. Его подход к тому, что каждый человек может быть творцом, любой предмет может быть искусством, если человек позиционирует этот предмет как предмет искусства. И какое-то родство художника и преступника меня очень сильно взбудоражило тогда. И художественное творчество, и перформативное искусство Бойса, и то [время], когда он был в роли преподавателя, можно сказать, идеолога акционизма, меня тоже очень сильно вдохновило.

— Ты сам рассказывал, что до ареста общался с нацболами. Они приходили к тебе на суды. Как ты к ним тогда относился? Поменялось ли отношение после 24 февраля? Как относишься сейчас?

— Идеологическую часть нацболов, ту резкую и националистическую их повестку я, конечно, не поддерживал. Но среди них все равно есть люди, которые также поддерживают своих заключенных, которые также проявляют свою солидарность, которые ценят человеческие права. И с людьми я в каком-то плане продолжаю общаться.  Если бы они тоже столкнулись с репрессиями, я бы их поддерживал. Просто потому, что никто не должен сидеть в тюрьме за свои взгляды. Насчет взаимодействий с самой организацией и движением я, конечно, пока не могу понять, что делать. Особенно учитывая некоторые резкие заявления.

Это просто топкая тема, где надо принимать какую-то сторону, а мне просто не хочется это принимать. Я все равно выхватываю из какого-то активистского образа ту человечную сердцевину, которая не переплетена с какими-то полярными принципами. И когда я взаимодействую с ребятами из партии Лимонова, я общаюсь в первую очередь с отдельными людьми.

Мне, наверное, просто хочется общаться со всеми в духе 2021 года, когда можно общаться без всяких ярлыков. И мне кажется, это вот самая большая потеря, которую мы понесли все после 2022 года, что стало сложнее оторвать от друзей и товарищей эти ярлыки. После освобождения довольно тяжело видеть, что конфликт заставил всех испытывать друг к другу сверхненависть. Теперь мы не можем просто оставаться людьми и заниматься своим творчеством.

«Письма были тем топливом, которое я использовал для перманентного творчества»

— Ощущал ли ты поддержку в заключении и в каких формах она для тебя была наиболее ценна?

— Естественно, ощущал поддержку. И самая сильная форма этой поддержки была в итоге в близких отношениях с Леной, со всем тем, во что вылилось наше общение через письма [Лена — одна из создательниц проекта «Письма и импровизация». Они поженились с Павлом, когда политзаключенный находился в колонии].

И на самом деле Лена очень сильно меня поддерживала и давала дорогу всему тому творчеству, что я выносил из тюрьмы. Если бы не Лена, то свет большинство картин очень долго бы еще не увидело.

А второе — это, конечно, письма, потому что они помогали занимать время написанием ответов. В них всегда были какие-то интересные вложения. Большая часть картинок, каких-то фотографий котов, — они легли в основу картин. То, что мне присылали, я использовал как топливо для перманентного творчества.

Благодаря письмам я не отстранялся от человечества. Потому что

если нет писем, человек в тюрьме очень быстро сужается до масштабов одной своей камеры, вот этих бытовых дрязг, что иногда бывают между зеками, и все его сознание в какой-то момент заполнено разговорами о погоде, обсуждением «Военной тайны» с Прокопенко или того, как кто-то умер на соседнем корпусе от передоза.

Письма помогали отключиться от атмосферы тюрьмы и хотя бы [ненадолго погрузиться в привычные для воли размышления].

— Понимал ли ты, от каких групп идет поддержка?

— Было все подряд. Были конвертики с вечеров писем от «Писем и импровизации». До того, как произошли все признания «нежелательными» организациями и гонения после 2022 года, присылали со всяких кружков и левых организаций из Петербурга, с которыми я был знаком. Анархисты присылали. И просто с различных милых вечеров писем, которые проходили в Москве, Петербурге, городах России и за рубежом. Нацболы тоже присылали.

После начала «СВО» количество заграничных писем выросло в разы. Очень много народу стало писать из-за границы — ну, потому что, собственно, людей русскоговорящих из-за границы стало гораздо больше.

— Хочешь ли ты сказать что-то тем, кто поддерживает или хочет поддерживать политзаключенных?

— Конечно, хочу сказать тем, кто поддерживает заключенных, что их дело очень большое, потому что они помогают человеку, находящемуся в тюрьме, сохранить себя и найти силы противостоять давлению системы. Письма несут воздух свободы. Они помогают человеку помнить, куда он хочет и должен вернуться и где он должен [был] на самом деле находиться, если бы не репрессии. Помогают самому человеку сохранить понимание ценности своей личной свободы и своих прав, чтобы он не совсем отдавался течению, а, даже будучи в тюрьме, отстаивал себя. Помогают находить  силы заниматься творчеством, саморазвитием и не впадать в отчаяние.

Я освободился и понимаю, что даже вроде не совсем закостенел в себе. Я остался таким же открытым для веяний свободы и творческих занятий, которыми увлекался до ареста. То есть цели пробации были выполнены: я теперь соблюдаю и уважаю законы Российской Федерации, я исправлен, я подготовлен к вольной жизни, получил какую-то профессию [Крисевич прошел обучение на швейном производстве]. Я остался таким же, но даже с плюсом. А плюс в том, что в тюрьме я сформировался как профессиональный художник.

Мы не обсуждали с Павлом Крисевичем темы российско-украинской войны и ЛГБТК+, потому что он остается в России и может подвергнуться новым репрессиям из-за законов, запрещающих давать отличную от государственной оценку военным действиям и криминализующим ЛГБТК+

источник