Петр Рябов
Хочу сразу объяснить: в качестве кого и о чём я хочу говорить сегодня. Я много лет занимаюсь изучением истории и философии анархизма . Но, прежде всего, я сам – анархист. Анархизм – моё мировоззрение. Я более 20 лет участвую в анархическом движении, поскольку для меня «вера без дел мертва есть», как сказано в Евангелии. И сейчас я буду говорить не столько как исследователь анархизма, сколько как его последователь, для которого анархизм – не просто музейный экспонат, подлежащий некой инвентаризации, а символ веры.
Но вера не должна быть слепой. И мне важно понять, разобраться – чем он, анархизм, для меня, для нас является сегодня, кроме красивого слова и предмета исторического изучения. Почему он так маргинален и малоизвестен сегодня, и лишь события, подобные греческим (декабря 2008 года), делают его скандально известным, помещая в центр общественного внимания? Можно много говорить о заслугах анархизма в истории, философии, культуре, его выдающихся достижениях. Но что сегодня? Каковы сегодня, в нынешнем мире социальные и человеческие, экзистенциальные условия, которые способствуют или, напротив, мешают развитию анархизма?
Значит, придётся говорить и о человеческой природе, и о современном обществе, и о человеческой ситуации в современном мире. Разумеется, всё это я затрону довольно декларативно: лишь намечу некоторые вопросы и болевые точки и выскажу некоторые свои предположения.
Мой доклад – набор вопросов и приглашение к разговору, не более. Но и это уже немало. Тематически и логически это моё выступление – попытка, размышляя об анархизме, связать социальную и экзистенциальную проблематику. Мой доклад будет, скорее, субъективно-исповедальным набором своих вопросов, чем объективистски-историческим набором чужих ответов.
II
Анархические мыслители всегда подчёркивали, что анархизм – не выдумка кабинетных доктринёров, не готовая законченная концепция и догма: анархия родится из самой стихии Жизни, из стремления людей к свободе, из инстинкта самоосвобождения, «святого чувства бунта» (по Бакунину ) или (по Кропоткину) – из спонтанного природного творчества и живой ткани социальности.
Пока сохраняются остатки социальности в атомизированном и конкурентом обществе, пока сочувствие и солидарность не совсем ушли из культуры, пока хоть кто-то бунтует против несвободы – анархизм ещё жив. (И, замечу, сама эта наша конференция, – «Прямухинские чтения» – то, как она организована: без вмешательства власти и бизнеса, по личному бескорыстному почину нескольких человек, сумевших договориться и объединить свои усилия, – это скромный, но зато реальный пример жизненности самоуправления и анархизма).
Анархисты же лишь подмечают эту тенденцию, оформляют, осмысливают и развивают её. Но понятие об анархизме и анархии многозначно и запутано. Как всем известно, многие люди очень часто являются «стихийными анархистами», даже не зная об этом (как господин Журден у Мольера говорил прозой, не подозревая об этом). И, напротив, некоторые из тех, кто именует себя анархистами, таковыми на деле не являются. Всякий «изм» несёт в себе опасность вырождения в партийную догму, идеологию, истеблишмент, – и это позволило Бобу Блэку даже провокативно назвать «анархизм» «препятствием на пути к анархии» .
Думаю, со сказанным согласятся все. Но встаёт вопрос: кто определяет – кого считать, а кого не считать истинными анархистами, кого удостаивать этого звания, а кого от него отлучать? Как соотносятся движение, именующее себя «анархическим», и стихийная анархия, вырастающая из человеческой природы и социальности?
Где те инстанции и критерии, которые помогут в этом разобраться? (Я уж не буду уходить в дебри различных бесконечных приставок и эпитетов к слову анархизм: анархо-индивидуализм , анархо-коммунизм, анархо-феминизм , анархо-экологизм и прочие – в их сложном соотношении друг с другом).
Понятно, что анархизм широк и по своему духу непартиен и недогматичен, не имеет своих священных коров и священных писаний, как у марксистов. Но где границы этой широты, за которыми исчезает всякая качественная определённость?
Я хотел бы привести здесь замечательное, по-своему, стихотворение поэта Саши Чёрного «Анархист», написанное сто лет назад, в 1910 году. Вот оно:
Жил на свете анархист,
Красил бороду и щёки,
Ездил к немке в Териоки
И при этом был садист.
Вдоль затылка жались складки
На багровой полосе.
Ел за двух, носил перчатки –
Словом, делал то, что все.
Раз на вечере попович,
Молодой идеалист,
Вопрошает: «Пётр Петрович,
Отчего вы анархист?»
Пётр Петрович поднял брови
И багровый, как бурак,
Оборвал на полуслове:
«Вы невежа и дурак».
Всякому анархисту следовало бы задуматься над этим стихотворением.
III
Проще начать с апофатического разбора: чем анархизм не является, а потом попытаться понять – чем же он всё-таки является. (Апофатическое богословие – учение, позволяющее определить Бога от противного, через то, чем он не является). Ещё раз подчеркну, что сегодня моя цель – не схоластическое копание в терминологии, а попытка живой мысли по существу дела на тему: откуда может расти и как существовать анархизм сегодня, в нас, вокруг нас.
Итак, думаю, во-первых, для всех нас очевидно, что анархия – это не хаос, не беспорядок. Это свободная и творческая упорядоченность, спонтанная упорядоченность, самоорганизованная упорядоченность, – но упорядоченность.
Это, во-вторых, не только и не столько «музейный экспонат» и коллекция каких-то славных, но ушедших имён, учений, восстаний, движений, подлежащих сдаче в архив к изучению историками. Всё это есть, но нас, как живых, сегодняшних анархистов, не может устраивать музеефикация анархизма.
Мы как раз и пытаемся найти в нём нечто – живое, непреходящее, не умирающее, настоящее (даже если это настоящее – в прошлом). Вот пару лет назад студенты-анархисты во Франции, бунтуя и протестуя против политики властей, захватывали университеты и писали на стенах: «Читайте Бакунина!» То есть для них он – современник, и для меня тоже. Мертвящий гнёт традиции несовместим с духом анархизма.
В-третьих, анархизм для меня – это не просто красивая фраза и поза, модный брэнд, футболка или сумка с буквой «А» в круге , хорошо продающаяся. Коммерциализация, «опопсовление», как и музеефикация, – ещё один из способов Системы умертвить, кастрировать анархизм, сделать его бесполезным, беспомощным, безмозглым, безвредным.
В-четвёртых, анархизм для меня – это не «идеология» (то есть, говоря словами Карла Маркса и Карла Мангейма, – «ложное сознание», партийная политическая доктрина, знающая все ответы на все вопросы и помогающая манипулировать людьми). Конечно же, анархизм в реальности сплошь и рядом оказывается всем этим – то есть и хаосом, и музейным экспонатом, и модным брэндом, и идеологическим конструктом… Но тут – как в известном анекдоте про Армянское Радио. Его спросили: правда ли, что Пётр Ильич Чайковский был гомосексуалистом? И оно ответило: «Правда, но не только за это мы любим уважаемого Петра Ильича».
Также и с анархизмом. Потому на нём и могут паразитировать дельцы, идеологи, от его огня греться музеефикаторы и торгаши, на его фоне красоваться фразёры и позёры, что в нём – в самом этом слове, его энергетике, пафосе, духе, традиции, людях, идеях – есть нечто живое, настоящее, подлинное, вечное. Если угодно, – мифологическое. (Если под Мифом понимать изначальную смыслопорождающую реальность). Несмотря на все извращения, искажения, вульгаризации, клевету власти, страхи обывателей и убожество многих, слишком многих последователей.
Да, анархизм хорошо продаётся, да, к нему примазываются уголовники, безумцы и бандиты, да, он умертвляется в сотнях схоластических диссертаций и классификаций, подобно диковинному зверю, попавшему в холодные руки зоологов… – но всегда в нём остаётся и что-то сверх этого. Вскользь замечу здесь: Джордж Оруэлл констатировал, что никто не сделал так много для дискредитации социализма, как сами социалисты. Отчасти это относится и к анархизму.
IV
Вопрос: что такое для нас, анархистов, анархизм, почему, с одной стороны, мы себя так называем, с другой – почему он так малозаметен, так неизвестен в современном Апокалиптическом мире, бьющемся в тисках бессмыслицы, гнилого постмодернизма, государственного патернализма, технократизма, дегуманизации, экологической катастрофы? Иначе говоря, этот вопрос – хороший повод понять самих себя и окружающий нас мир. Мир, в котором господствует подчинение, а не самоуправление, потребление, а не творчество, иерархия, а не равенство, конкуренция, а не солидарность.
Одно ключевое слово – «Утопия». (…) Утопия – это мечта, стремление изменить мир, сделать его человечнее, попытаться взять свою судьбу в свои руки. Анархист – это, прежде всего, «человек мечтающий», а не «хомо экономикус» либералов и марксистов и даже не «хомо сапиенс». Радикальный антиутопизм – это главная катастрофа современного человека, чересчур конформистского и прагматичного, бескрыло расчётливого и пошло суетливого.
Когда-то, лет этак десять назад, я высказал несколько провокативный тезис, вызвавший бурные дискуссии среди анархистов: «Анархия – невозможна, анархизм – вечен!» Я хотел этим подчеркнуть то, что «Анархия» – как идеал, мечта, утопия, вектор, вечный горизонт движения, конечно, в полной мере неосуществима, но в высшей степени плодотворна и притягательна для человека, как северный полюс притягателен для магнитной стрелки, а анархизм как личное исповедание, мировоззрение и социальное движение – есть вечное стремление к этому горизонту, борьба за эту мечту, утверждение этих ценностей.
Я и сейчас полагаю, что «анархизм» как «-изм», как «партийная идеология» – детище эпохи модерна (с безграничной и слепой верой в прогресс, науку, технику, в анархию как конечный пункт назначения для человечества) – провалился. Но анархизм – как вечное стремление людей к свободе личности, как бунтарство, движение людей к самоорганизации, самоосвобождению, как синоним широкого мировоззрения, предлагающего альтернативу существующим ценностям, этичного и осознанного, – этот анархизм вечен и актуален.
И всё же, снова вернусь к анархизму как радикально утопическому мировоззрению. Спросить: «Что есть анархизм сегодня, здесь, сейчас?» – значит спросить: что в нас, людях осталось от мечты, спонтанности, бунта, вдохновения, человечности, свободы? Можем ли мы ещё сегодня услышать друг друга и зов свободы в себе самих? По мере распада социальности под катком капитализма и тоталитаризма , на передний план в анархизме выходит личностное, экзистенциальное начало. «Мы» может отныне родиться только из осознавшего себя «Я» – по формуле Камю: «Я бунтую, следовательно, Мы существуем!» Сегодня нет общества, к которому можно апеллировать.
«Атомизация» и означает предельную степень как взаимной отчуждённости, так и внутреннего конформизма и бессилия. И точкой отсчёта для анархизма сегодня, как никогда прежде, становится личность. Он сегодня всё меньше – социальное учение и всё больше – личное исповедание, тотальная критика культуры и набор жизненных практик. Нет общины, как сто лет назад, нет большой семьи, клана, цеха; даже малая семья – в руинах, даже соседей по лестничной клетке мы не знаем или боимся. Социальность ныне надо строить с нуля, с ничтожных малых групп друзей («аффинити-групп») и с субкультур.
V
Итак, для меня анархизм есть, в первую очередь, личностное мировоззрение (радикально ставящее под вопрос всю сегодняшнюю цивилизацию и предлагающее иные смыслы, ценности и ориентиры), во-вторых, вытекающая из него социальная Утопия и, в-третьих, воплощающее эту Утопию социальное движение, субкультура, стремящаяся стать просто культурой, выходящая за рамки модерна, отвечающая на вызовы современности, собирающая фрагменты утопии воедино, развивающая либертарные дискурсы, социальные и индивидуальные освободительные практики.
Можно констатировать: да, сейчас невозможна победа добра и свободы, человечество летит к чёрту, – и я склонен к такой, крайне пессимистической оценке ситуации. Но означает ли это, что свобода утрачивает свою ценность, что зло перестаёт быть злом, получает оправдание, означает ли это, что его не надо называть злом, надо в нём соучаствовать, не надо ему противостоять?
Да, центр тяжести анархизма ныне переносится из сферы социального прогрессистского фатализма à la Кропоткин – в личностно-экзистенциальную плоскость (но: из «Я бунтую» вытекает: «Мы существуем», из творчества растёт со-творчество, из бытия – со-бытие!).
И тут наш главный враг – мещанство, конформизм, бескрылость, отказ от заветной мечты и самостоятельной мысли, от романтизма и идеализма. Говорят: «Абсолютная свобода невозможна». Любят цитировать Ленина: «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества». Допустим. Но из этой констатации можно сделать различные, противоположные выводы.
Можно стремиться, жаждать этой абсолютной свободы, задыхаться без неё (как «Парус» Лермонтова неразумно стремится вдаль неизвестно зачем, себе на погибель – просто ему тесно в уютной гавани), раздвигать человеческие горизонты, крушить стены и срывать оковы. А можно бежать от неё, по Эриху Фромму, совершать «бегство от свободы» и набрасываться на любого, кто к ней стремится, как на опасного утописта и беспокойного смутьяна.
Я могу повторить вслед за Алексеем Боровым : для меня анархизм – есть «философия пробудившейся личности» и «романтическое учение с реалистической тактикой». Анархизм призван реабилитировать мечту. А значит – надо отбросить суету и деловитость и преодолеть гипноз «реальности». Мечта не может быть на 100% конкретной, реализуемой, иначе это не мечта. Мечта всегда трансцендентна миру. Утопия – значит: «не имеющее места», «не обременённое местом», не материальное, то есть «идеальное».
Например, если девушка мечтает о Принце на корабле с Алыми Парусами (как у Грина) – это Мечта. А если она мечтает выйти замуж за миллионера и купить двухэтажную виллу на Канарах – это уже не мечта. Нужно уметь трезво оценивать реальность, но уметь внести в неё идеал. Приземлённость, конкретность убивают мечту. (Именно потому и «Анархия невозможна», что она – Мечта).
Но отказ от мечты убивает человека, порабощает его «реальности», лишает его жизнь смысла, превращает его из субъекта и личности в объект, в пассивную жертву, в пушечное мясо в руках чуждых анонимных сил. Это же так унизительно: быть слепой игрушкой даже не в руках персонифицированных злодеев, а в руках каких-то абсолютно безликих, бездушных и бесчеловечных сил, к которым даже нельзя апеллировать и предъявлять претензии (как раньше богоборцы предъявляли претензии к своему Богу).
Вот сейчас все говорят: «Кризис». Какой кризис? Кризис экономический, но, как нас учат и либералы, и марксисты, экономика, якобы, лежит в основе всего современного общества. Значит, экономический кризис – кризис тотальный, фундаментальный, всеобъемлющий, анонимный, безжалостный, как Судьба в трагедиях моих любимых эллинов. Кризис без альтернативы – это катастрофа и гибель. Поэтому мечта, утопия, реабилитация романтизма и разрыва со status quo, предлагаемые анархизмом, – это нечто в высшей степени реалистическое, практичное и необходимое, вопрос физического и метафизического выживания.
Анархизм не гарантирует ни молочных рек с кисельными берегами, ни даже стопроцентного успеха. Но он гарантирует осмысленность и человечность существования – по формуле Булата Окуджавы:
Может, и не будешь победителем,
Но зато умрёшь, как человек.
По мне, анархисты, осознанно рискующие жизнью и здоровьем в борьбе с фашизмом, военщиной, государством, – выбирают во сто раз более достойный путь, чем тысячи людей, посылаемых, как бараны, убивать и умирать в Чечню, Ирак, Афганистан, – тысячи людей, которые живут и умирают по приказу, как заводные марионетки, так и не приходя в сознание, так и не став людьми.
VI
Сейчас мне представляется, что анархизм сегодня так маргинален и фрагментарен (прорываясь то в последних куцых обрывках социальности и коммунитарности, то в разрозненных лихорадочных бунтах отдельных личностей) даже не в силу клеветы со стороны властей и масс-медиа (которая была всегда), и уж, конечно, не в силу его «неактуальности» (разве отчуждение, бюрократия, насилие, милитаризм, эксплуатация исчезли сегодня? – нет, они лишь меняют «кожу»), а именно в силу фундаментальной дегуманизации современного человека, его радикального антиутопизма, отказа от мечты, от достоинства, от утопии, от идеала, в силу его «прививок» от революции, от надежд, признания этого мира единственно возможным, а значит, и приемлемым – пока он ещё совсем не рухнул в Тартарары.
В этом ловушка так называемой «реальной политики» – куда более не только отвратительной, но и фантастической, чем любой «утопизм»: ведь в рамках данного порядка вещей выхода нет, мир обречён, Вызов не принят.
Но вспомним Ницше: «Всё, что меня не убивает, делает меня сильнее». Современный кризис даёт ещё один шанс – выбивая людей из привычной спячки и равновесия, ставя под вопрос Систему и её status quo, пробуждая личность к бунту, вызывая возмущение и стихийные протесты. Однако без осмысления, сочетания разрозненных отчаянных протестов, выработки единого мировоззрения, собирания утопии из кусочков, – эти протесты так могут и угаснуть, не дав плодов. Должна закипеть борьба – не столько в сфере «программ», сколько в сфере идеалов, смыслов и ценностей.
Анархизм – дискредитированный его врагами и его приверженцами, оклеветанный, позабытый, дезориентированный, полупридавленный репрессиями власти и полудобитый всеобщим торжествующим мещанством – всё же растёт, как трава сквозь асфальт, – из экзистенциального протеста оскорблённой личности, из попыток социальной самоорганизации людей, чаще всего и не подозревающих об анархизме, из разочарований в существующем, из попыток выйти за рамки убогой данности и собрать воедино всю критику, все освободительные дискурсы и практики, попытаться нащупать третий путь между Сциллой буржуазной борьбы всех против всех и Харибдой Государственного Левиафана (эту модель ещё Томас Гоббс гениально описал на заре Нового Времени).
Анархизм всё больше перестаёт быть просто социальной доктриной или описанием какого-то «идеального общества будущего» и всё больше становится попыткой ответа на вопрос о смысле жизни. Хотим ли мы жить? Зачем нам это? В условиях Апокалипсиса становится особенно актуален не марксов образ революции, как «локомотива истории», а образ Вальтера Беньямина, сравнивающего революцию со стоп-краном в поезде, несущемся в пропасть.
В современном мире все виды зла и отчуждения глубоко связаны между собой: милитаризм, урбанизм, индустриализм, технократизм, потребительские ценности, патриархат, капитализм, авторитаризм, патриотизм, бюрократизм – и возможна и необходима только их всеобъемлющая бескомпромиссная критика. Их можно уничтожить вместе, разом – или невозможно уничтожить вовсе, ибо из уцелевших голов этой Гидры будут вырастать отрубленные.
Приведу простой пример. В современной России, допустим, какой-нибудь рабочий хочет бороться всего лишь за увеличение зарплаты на 100 рублей, или какая-нибудь общественно активная бабушка хочет бороться против вырубки деревьев под окном. И очень быстро они сталкиваются с этой Системой во всей её красе: суды – против нас, милиция – против нас, мафия – против нас, чиновники – против нас, газеты – против нас.
И эта борьба за деревце под окном и за прибавку к жалованью может стоить рабочему или бабушке здоровья и жизни… Если рассуждать расчётливо, логически и рационально, – ни деревце, ни прибавка к жалованью не стоят жизни человека. И вот тут мы от вопросов материалистических переходим на вопросы метафизические – о смысле жизни.
Когда бунтари 1968 года в Париже вышли на демонстрацию, политики их спросили: «А чего вы хотите?» (И ожидали услышать: «реформ, повышения зарплаты, расширения прав» и пр.) Но те ответили: «Мы хотим жить». Сейчас, в нашем страшном мире фраза: «Будьте реалистами, требуйте невозможного!» становится из красивого парадокса математически точной формулой. Спасение мира, преображение человека представляется невозможным сегодня.
Никаких компромиссов, вариантов: Или-Или, как у Кьеркегора. Как во всяких великих революциях прошлого: сегодня – и больше, чем раньше, – метафизический вопрос о «Воле» неразрывно связан с вопросом о «Земле», вопросы религиозно-метафизические неотделимы от вопросов «шкурных», приземлённых и материальных.
VII
Здесь я хотел бы остановиться напоследок ещё на одном важном вопросе – о природе человека. Раньше анархисты (например, Кропоткин), верили, что человек «по природе» добр и безгрешен, и лишь «испорчен» государством, а консерваторы и либералы верили, что человек «по природе» плох и зол, и без государственного кнута ему не прожить. Мне же близок экзистенциальный взгляд на человека, как на «ещё не ставшее животное» (Ницше), у которого «существование предшествует сущности» (Сартр) и у которого «нет природы, но есть свобода» (Ортега-и-Гассет).
Когда государственники спорят с нами, анархистами, они обвиняют нас в «идеализации» человека. «Человек недостоин свободы, раз он породил государство, войны, эксплуатацию, он должен быть в вечной опеке и на коротком государственном поводке», – говорят либералы, этатисты и другие. «Не судите о человеке, каким он может стать, по тому человеку, каким он является сейчас, – изувеченным государственным воспитанием, военной муштрой, пропагандой, разобщённым и деморализованным властью и церковью», – отвечали Кропоткин и другие.
Ну, допустим, мы, анархисты, «идеализируем человека», не видим в нём тёмных бездн и зверских импульсов. Вполне вероятно. Но лучше «идеализировать» его, чем оскотинивать. По-моему, человек – это бездна, в которой таятся тысячи возможностей. Свобода не гарантирует от бед и зла, но вне свободы невозможно добро. Ещё Штирнер говорил: не спрашивайте, что сделает узник, выпущенный из тюрьмы, что сделает ребёнок, повзрослев.
Мы этого не знаем. Не дело анархизма предписывать и указывать, регламентировать и давать гарантии. Нельзя выстроить всеобщую теорию личности и теорию свободы, ибо само существо свободы и личности состоит в их уникальности, непредсказуемости и недетерминированности. Дело анархизма – освобождать и устранять препятствия, а не строить новые казармы и монополизировать свободу.
И всё же, – давайте посмотрим: к каким сторонам бездонной и бесконечной человеческой натуры апеллируют различные мировоззрения и идейные течения? Какие люди собираются под их знамёна и взращиваются? Националисты и патриоты апеллируют в человеке – к стадности, зверству, нетерпимости, ксенофобии, коллективному эгоизму. Либералы – к холодному расчёту, бухгалтерскому рассудку, высчитывающему выгоды и потери.
Анархизм же стремится пробудить в человеке человека – личное, бунтарское, чувство собственного достоинства, взаимопомощи, солидарности, творчества. И этим анархизм привлекает людей, и это раскрывает в них, неся в себе мощный заряд энергии и подлинности: радикализм, романтизм, революционность. Он взывает к совести – в самом бессовестном, к личности – в самом безликом, к свободе – в самом несвободном человеке, вытаскивая это из людей, соединяя единомышленников, противостоя Апокалипсису.
Собрать расколотый мир воедино, поднять человека с колен, помочь ему обрести свободу, полноту и подлинность жизни, стать человечнее, выйти из космического одиночества, ответить на всеобъемлющий Вызов современности всеобъемлющим утопическим Ответом, утверждающим свободу и как Цель, и как средство, и как Путь, противопоставляющим сущностный Диалог и нетерпимости фашистов, и терпимости либералов. Разве эта Утопия не прекрасна? И разве этот идеал не достоин того, чтобы ради него жить и, может быть, умереть?
